Владимир Малыхин - Наследник

— Понятые, войдите! — приказал майор. — Вы гражданка Нодель? — обратился он к Розе

Марковне.

— Я! — громко ответила она, — но в чем, собственно, дело?

— А где Ваш супруг? — опять не отвечая на ее вопрос спросил майор.

— Я здесь! — громко, как в строю, крикнул Нодель. — Я здесь! — повторил он также громко. Но

мне непонятно, почему Вы здесь?

Майор молча предъявил ему и Розе Марковне ордера на обыск и арест. Нодели по очереди

прочитали ордера, растерянно поглядели друг на друга. Исаак Миронович сел на стул и, обхватив

голову руками, стал что-то шептать сам себе. Роза Марковна взорвалась:

— Это безобразие и беззаконие! Вы не имеет никаких оснований это делать! Я буду жаловаться

самому Ягоде! Вы слышите? Самому Вашему наркому! Вы меня слышите?!

— Это Ваше дело, — равнодушно произнес майор и приказал приступить к обыску.

Роза Марковна, прижав руку к сердцу, опустилась на стул рядом с мужем. В дверях смежной

комнаты стоял полуодетый, бледный, с горящими глазами Робеспьер. Обыск производили оба

лейтенанта. Они вытаскивали из комода и шкафа вещи и, осмотрев их, бросали на пол. Потом

перешли к книгам. Когда один из них бросил на пол очередную книгу, на обложке которой Роза

Марковна увидела слова "Н.Ильин", она гневно воскликнула; — Как Вы смеете так варварски

обращаться с книгой Ленина! Немедленно поднимите! — Лейтенант бросил взгляд на книгу, потом на

Розу Марковну и молча продолжил свое дело. — Вы ведете себя, как царские жандармы! —

задыхаясь, крикнула она. Исаак Миронович сжал рукой ее кисть, прошептал:

— Не надо, Роза... это бесполезно... — Она отдернула руку, закрыла ладонями лицо и зарыдала.

Обыск продолжался несколько часов. Когда Ноделей уводили, майор спросил:

— Вашего сына отвезти в детский приемник или есть опекуны?

— Какой еще приемник! — крикнули они почти в один голос. — Мы завтра же будем дома! —

твердо сказала Роза Марковна, нервно застегивая пальто на все пуговицы.

— У нас, в конце концов, советская власть, а не... царский режим. Никаких приемников! Наш сын

останется дома и будет ждать своих родителей. Ему недолго придется ждать!

Из прихожей, где все еще стояли растерянные понятые, вышла пожилая соседка и, задыхаясь от

волнения, проговорила:

— Пожалуйста, товарищ начальник, не надо... Робика увозить. Он останется ... пока ... у меня.

Он ... хороший и воспитанный мальчик.

Майор строго взглянул на нее и вынул блокнот:

— Ваша фамилия?

— А зачем... моя фамилия? — испуганно спросила женщина. — Я — Прохорова, меня здесь все

знают.

— Для протокола, — не глядя на нее, сказал майор и записал фамилию.

К соседке бросилась Роза Марковна, схватила ее за руки:

— Спасибо, родная Варя! Извините меня за все прошлое. Я была неправа... Поберегите Робика!

Мы скоро вернемся. Мы очень скоро вернемся. Уверяю Вас! У меня здесь есть какие-то деньги,

возьмите, — протянула она женщине маленькое портмоне, — третье все. Вы — истинный и добрый

друг!

Майор перехватил портмоне, внимательно осмотрел его, пересчитал деньги и только тогда передал

женщине. В эту минуту к родителям подбежал Робеспьер. Он стал по очереди обнимать их и со

слезами на глазах, глотая от волнения слова, говорил:

— Я знаю... Вы скоро вернетесь... обязательно... я... буду ждать... Я напишу самому товарище

Сталину. Не плачь, мама...

Нодели, мешая друг другу, судорожно гладили Робика по голове, плечам, прижимали к груди.

Майор и один из лейтенантов с трудом оторвали их от сына и вытолкнули в коридор. Квартиру

заперли и опечатали двумя большими сургучными печатями.

* * *

Виктор не хотел верить в арест дяди Марата и тети Розы. "Ведь они же настоящие большевики,

бывшие подпольщики, — лихорадочно думал он, — это же честнейшие люди! Как же так? Надо

пожаловаться дяде Яну, он в НКВД занимает большой пост и обязательно поможет!". Соседка

Ноделей со слезами на глазах рассказала Виктору, как было тогда ночью, сказала, что Робик жил у нее

всего несколько дней, а когда кто-то в школьной раздевалке нарисовал на спине его пальто

фашистский знак, он подрался, прибежал домой и заявил, что больше в школу не пойдет. — А вчера

куда-то вечером ушел и больше не возвращался. Что делать, Витенька? — плача говорила соседка. —

Куда заявить? — Виктор слушал соседку, дрожа от волнения. Его самого охватил страх за мать, отца,

за себя. Когда дома он рассказал все родителям, Анна Семеновна заплакала, а Георгий Николаевич,

нахмурившись, долго молчал, потом глухо сказал: — Черт знает что! — Пап, а если позвонить дяде

Яну? — сказал Виктор, — он ведь, наверное, может помочь? — Звонил, когда арестовали директора

завода, — неохотно отретил Георгий Николаевич, — он сказал, что это не телефонный разговор и

обещал к нам заехать. Год прошел, а он все едет. . — Георгий, — вступилась за брата Анна

Семеновна, — зачем ты так? Ты ведь знаешь, какая у него адская работа, он же домой приезжает под

утро... — Знаю, знаю, — пробормотал Дружинин, — но выкроить часок мог бы, поговорить ведь есть

о чем.., — и он, хлопнув дверью, ушел курить на кухню.

* * *

Старший брат Анны Семеновны был старый член партии, он прошел царские тюрьмы и ссылку,

несколько лет работал в Секретариате Совнаркома и оттуда был направлен в орсаны ВЧК. В середине

тридцатых годов он занимал крупный пост в Наркомате внутренних дел. Жил он на улице

Мархлевского в трехэтажном сером особняке, огороженном высоким каменным забором, выходящим

задним двором на Малую Лубянку. В этом особняке жили несколько семей высшего руководящего

состава НКВД, в том числе, нарком Ягода. В стене забора была железная дверца с " глазком ", а рядом

— кнопка звонка. На звонок из дома выходил дежурный вахтер, глядел в "глазок", открывал тяжёлую

дверцу и только потом впускал посетителя в небольшой дворик, засаженный молодыми елочками и

березками. От забора к парадной вращающейся застекленной двери вела узкая бетонная дорожка.

Виктор любил бывать в гостях у дяди Яна. Его мальчишеское воображение завораживал и этот

таинственный особняк, в который пропускали с такой строгостью, и вся обстановка трехкомнатной

дядиной квартиры, отличительной чертой которой было обилие книг. Вдоль стен столовой и гостиной

высились до потолка книжные полки. Корешки книг — светлые, синие, коричневые, рисованные и

тисненные серебром и золотом — представлялись Виктору шеренгами королевских мушкетеров и

гвардейцев кардинала, когортами римских легионеров и гладиаторов Спартака, буденновскими

конниками и смелыми "красными дьяволятами". Он часами копался в этих книгах.