Валерий Бирюков - Всего три дня

Ну и ладно! Мало ли как могло быть. Кляни не кляни себя, а дело сделано. Упущенного уже не воротить. Так что нечего казниться. И сидел ты здесь целый месяц понапрасну. Ничего ведь не высидел, никакого облегчения не получил, верно?

Эх, Алфей Афанасьевич, опять себя обманываешь! Была же ведь и другая причина, поглавнее. Если честно и откровенно, то остался правильно — хотел посмотреть, в чьи руки его детище попадет. Имеет на это право? Еще бы не имеет! Все-таки с самой войны в дивизионе. Звание гвардейское еще командиром огневого взвода принимал. И потом долгие годы содержал свое хозяйство в идеальном порядке, чтобы этому званию соответствовало. Народ в части особой — его, савельевской, — школы. Он воспитывал у вчерашних школьников с первого дня, еще когда они были стриженными под «нулевку» мальчишками, угловатыми и нескладными, любовь к профессии артиллериста. Он помогал им понять ту ответственность за судьбу Родины, что легла на их плечи вместе с солдатскими погонами. Военная служба нелегка, трудно мальчишке привыкнуть к ней. Тут ломать себя надо, чтобы войти в новый жесткий ритм солдатской жизни. Изо дня в день так, все два года, от подъема до отбоя — занятия, тренировки до седьмого пота. Тут одной романтики маловато: нужно еще и осознавать, зачем все это надо, видеть высший смысл ратного труда.

А этот «академик» вдруг возьмет да и начнет заводить свои порядки. По принципу «новая метла по-новому метет». Новые — они ведь на ломку скорые… Видел таких, которые с первого дня старались поставить крест на предшественнике, но хорошего мало из этого получалось. Хорошо, что вовремя старшие вмешивались, не давали дров наломать…

А может, и напрасны его страхи? Дай-то бог, как говорится! Но убедиться в том самому не помешает. Вот для чего он остался…

За дверью кабинета, в казарме, стало шумно — батареи вернулись с обеда. Савельев сед в кресле прямо, придвинул к себе бумаги, но невнятный гомон голосов, дробный топот ног, наполнившие коридор, отдалились. Артиллеристы разошлись по спальным помещениям, ленинским комнатам. Свободное время у них: начнут сейчас писать письма, засядут за газеты, шахматы. Чего это он всполошился? Кому, спрашивается, он теперь нужен-то?..

Но нет, не успел подполковник вновь расположиться поудобнее, как кто-то подошел к самой двери. Савельев прислушался: негромко тренькнула гитара, потом попеременно настраивали струны, затем гитарист взял для пробы несколько сочных и густых аккордов и озорно, с вызовом повел было что-то знакомое. Савельев начал улавливать мотив песенки про итальянского генерала и даже успел увидеть в этом некий намек на себя, что было неудивительно при его нынешней мнительности, но все сегодня точно сговорились оберегать его.

— Денис, а батя, между прочим, у себя! — с ехидцей крикнули гитаристу, и струны глухо звякнули, зажатые ладонью.

Савельев недовольно поморщился: зря остановили парня, пусть бы играл. Отвлек немного, а теперь возвращайся снова к невеселым мыслям! Батя, гм… И откуда это повелось — командира так называть? Нового небось тоже так величать между собой будут? А как бы ты хотел? Отчимом? Ну-ну! Что это тебя так задевает? Не успел парень приехать, а ты про него и «академик», и «новая метла». Ревнуешь, что ли? С какой еще стати? Вроде всего-то и видел этого Антоненко один раз — сегодня утром, когда заходил в штаб дивизии. Познакомились, договорились, что завтра начнут прием-передачу дел, и все, разошлись. Поди пойми с двух-трех фраз, чем человек дышит! Молод, но держится уверенно, даже немного с превосходством. Хотя вполне возможно, что и показалось. И все-таки осталось чувство неприязни. Что это — ревность? Или обыкновенная зависть к молодости, к ромбику, явно новенькому, сиявшему на кителе майора? Надо же, в такую жару зачем-то вырядился в китель! Конечно, имей и он, Савельев, академию за плечами, кто знает, пришлось ли бы ему сейчас за сердце держаться… От этого неприязнь? Ну и глупо, если так!

Конечно, ромбик нынче в моде. И резонно — техника новая пошла, и без высшего образования туговато, что тут спорить? Хотя порой не знаешь, что лучше: высшее образование или среднее соображение. Иной будет всю жизнь пузыри пускать, тонуть в мелководье даже с «поплавком». Мало таких, но встречал. И других знал — которые без этого обходились, отлично командовали. В гаубичной артиллерии мозги разворотливые нужнее, чем диплом академический. Не так уж много она претерпела изменений со времен войны, однако до сих пор своей мощи и значения не растеряла. Не устарела, хотя, конечно, нельзя сравнить сегодняшний дивизион с прежним, фронтовым. Новые тягачи повысили скорость передвижения, маневренность, а приборы наблюдения, наводки сделали его глазастее, подняли точность огня. Нет, что там ни говори, ракеты ракетами, а матушка-артиллерия еще не сказала своего последнего слова. И неизвестно, когда скажет, потому что и тягачи, и приборы лучше стали — не чета тем, что есть сейчас в его дивизионе. Но их уже новому комбату получать. Вот сдам ему дела, и пусть перевооружается. Только бы нос передо мной не стал задирать — не от нового бегу ведь. Осилил бы, если бы не здоровье…

Тут Савельев опять не договаривал всей правды. Пытаясь успокоить себя, он немного хитрил, сглаживая, обходя острые углы. Только бы подсластить горечь расставания с армией. Но сознание своей неискренности не только не помогало, но, напротив, усиливало боль. Уж он-то знал, что здоровье — не главная причина его ухода со службы. Да, наверное, он сумел бы разобраться в новых приборах и тягачах, но ведь было еще что-то, в чем майор Антоненко его превосходил? И не только молодостью и здоровьем. Иначе ему не доверили бы дивизион. Но Савельеву даже сейчас, самому перед собой, не хватало мужества признаться в настоящей причине.

Надо было бы вообще прекратить все эти душевные терзания. И Савельев непременно сделал бы это, если бы не его беспомощное состояние. Пережидая боль, он поневоле был вынужден оставаться с собой наедине и придумывать всяческие оправдания раннему, как он считал, уходу из армии. Зная это свойство командира, его замполит майор Трошин под любым предлогом затаскивал Савельева к себе домой весь этот месяц, чтобы тот не оставался один по вечерам. Но Алфей Афанасьевич не любил такой опеки и тоже под всякими предлогами уклонялся от вечерних бесед отвлекающего характера, которые вел с ним хитрый Трошин.

«Техника все же дело второе, — опуская то самое «что-то», в котором его превосходил Антоненко, но которого ему очень не хотелось признавать, упрямо продолжал размышлять Савельев. — Главное — люди. Хватит ли у Антоненко опыта, чтобы продолжать начатое мною? Вот-вот, откуда опыту взяться? Больно уж молод майор! Присмотреть бы за ним, пока на новой-то должности пообвыкнет, поймет, что к чему, да кто же двоевластие допустит? А то бы…»