Валерий Бирюков - Всего три дня

В казарме внезапно ожил ревун, и надрывный вой сирены взломал установившуюся было тишину. Раздумья Савельева оборвались на самом «козырном» и, как ему казалось, неуязвимом рассуждении — в работе с подчиненными он был дока. Последнюю его мысль так, на половине, перебила другая: «Тревога!» Острый холодок пронизал Алфея Афанасьевича от затылка до пят. Сотни раз, наверное, он поднимался по тревоге, но всегда при торопливом стуке посыльного в дверь или пронзительном реве сирены Савельев чувствовал этот короткий озноб. Не мог привыкнуть, и все! У сигнала тревоги нет ведь оттенков: попробуй разбери, какой ее зов боевой, а какой учебный! Откуда знать? И надо ли знать? Раз служишь, относись к любому сигналу тревоги как к настоящему. Так вернее. Не ошибешься. Сам так привык и подчиненных к этому приучил, чтоб боевая врасплох не застала…

Сейчас Савельев быстро понял, из-за чего тревога. Утром в штабе видел офицеров из округа, приехавших на учения мотострелкового полка, но, занятый своими нелегкими думами, как-то не придал их появлению особого значения. Тем более что слышал краем уха, будто выезд в поле из-за чего-то откладывается.

И теперь он обрадовался: повезло — еще несколько дней с дивизионом побудет. Покажет «академику», что рано Савельева в архив. Во всей красе орлов своих представит, а заодно и к майору присмотрится. Увидит, каков он.

Ему и в голову даже не приходило, что он может не ехать с дивизионом на учения. Впрочем, если бы он и вспомнил, что ничего «показывать» Антоненко ему не придется, так как майор должен вступить в командование дивизионом, Савельев все равно не изменил бы своего решения и поехал бы в пустыню. Несмотря ни на какую боль. И он торопливо вскочил, но в левый бок резко толкнуло, и его тело осело назад в кресло. «А, чтоб ты скисла!» — с досадой повторил Савельев свою приговорку. — Совсем некстати развезло! Ну что, так и буду сидеть как приклеенный?»

Из коридора доносились сухой стук открываемых пирамид с оружием, клацанье магазинов, присоединяемых к автоматам, резкие команды, подгонявшие артиллеристов, гулкий топот людей, бегущих к выходу из казармы. Эти сборы заставляли спешить и командира дивизиона. Савельев набрал в себя побольше воздуха, словно собирался нырнуть, и, превозмогая боль, выбрался из-за стола. Подошел к двери, приотворил ее и сказал пробегавшим мимо солдатам:

— Климова ко мне!

Маленький круглолицый связист из взвода управления, уже одетый по-походному, вкатился в кабинет командира дивизиона.

— А я, товарищ гвардии подполковник, думал, вы дома. Хотел уже туда бежать, — протараторил солдат, блестя мокрым от пота лицом.

— Придется все-таки сбегать, Климов, — виновато улыбнувшись, сказал подполковник Савельев. — Помоложе меня, быстрее обернешься. Вот ключ, возьми под койкой мой «тревожный» чемоданчик. Черный такой.

— Это мы мигом!

Козырнув, Климов лихо развернулся и убежал. Савельев снова достал пузырек с лекарством, накапал на кусочек сахара несколько пахучих капель, положил его за щеку. Когда сахар растаял, подполковник запил его теплой водой из графина. Потом вышел из кабинета и медленно, ощущая слабость в ногах, стал ходить по казарме в ожидании посыльного. У него еще было немного времени, чтобы собраться с силами: пока оповестят офицеров, пока те прибегут в автопарк, он, глядишь, и переможется. Очень кстати тревога — боевым получится прощание с армией. Как хорошо, что не послушал Машу, не разрешил ей разобрать «тревожный» чемодан, когда складывали вещи для отправки! Хорошенький пример подал бы командир! Нет уж, уволен не уволен, а пока ты еще на службе, «тревожный» чемодан всегда должен быть наготове. Мало ли что…

Савельев не рисовался перед собой: он находил во всем, что связано с армией, большой смысл. И даже таким, казалось бы, мелочам, как «тревожный» чемодан, придавал значение. Вроде что там: пара белья, запасная форма, принадлежности туалетные, бритва, фонарь, сухой паек? Мелочи? Может, кто так и считает, но не в его дивизионе, потому что все знают, что гвардии подполковник видит в этом знак собранности офицера, его каждодневной, даже каждосекундной готовности идти в бой, делать то, к чему готовился всю службу.

Сирена всегда напоминала Савельеву его первую боевую тревогу — в ночь на двадцать второе июня: оделся, схватил чемоданчик, выскочил за калитку, а через секунду, всего через какое-то мгновение, за спиной так рвануло, что он уткнулся носом в землю.

Оглянулся — а вместо дома только груда дымящихся бревен. Не тогда ли он сердце надсадил: хотел бежать к развалинам, которые погребли его первую жену Анюту, так и не очнувшуюся от сна, не понявшую, что случилось, а ноги сами несли его к казармам, откуда высыпали в воющий и грохочущий рассвет красноармейцы дивизиона? Через несколько часов бешеного марша к границе батареи развернулись на огневых позициях, и гаубицы начали ухать по невидимым целям. Он кричал своему взводу «Огонь!» срывающимся голосом, словно пытался выкричать боль, которая нестерпимо жгла его грудь. А глаза будто высохли — стоит в горле жесткий першащий ком, но ни выплакать его, ни сглотнуть. Ведь они с Анютой и года не прожили еще, первенца ждали…

Савельев достал большой носовой платок и вытер взмокший лоб. Сколько лет миновало, а он все не может отделаться от чувства вины перед погибшей Анютой. Хотя какая уж тут вина? Помочь жене все равно бы не смог — слишком поздно было. Впрочем, если бы и не поздно, то еще неизвестно, что взяло бы верх: любовь или долг. Так или иначе, но стоило взвыть сирене, как всплывали воспоминания о той ночи…

События ее и последующих дней и ночей войны наложили свой отпечаток на отношение Савельева к подчиненным и ко всему, что иные считали «мелочами». Он словно отчитывался готовностью своего дивизиона перед всеми погибшими, а в этом нет и не может быть мелочей. И завтра на учениях он докажет, что сделал ради этого все, что мог. Нет, зачем же завтра? Уже по сбору майор Антоненко может судить, каковы его солдаты: времени он не засекал, но знал, что дивизион снялся быстро.

Савельев зашел в спальное помещение второй батареи. Там был беспорядок: разбросаны газеты, рассыпаны шахматы, сдвинуты табуретки, — но подполковник, при всей своей строгости и любви к порядку, не рассердился. Главное — собрались быстро. В тревожные минуты это важнее всего. В другое время, конечно, Савельев такого не допустил бы. Он видел в строгом однообразии казармы, в ее скупом мужском уюте пусть суровую, даже немного аскетическую, но красоту. Правда, за последние годы стараниями замполита майора Трошина казарма приобрела какую-то непривычную для командира домашность. На окнах появилась голубая кисея, у каждой кровати — коврик, а посреди спальных помещений легли зеленые дорожки. И еще цветы все заполонили — стояли на подоконниках, свисали со стен, пышно распускались на огромной клумбе перед входом в здание. Савельеву не нравились эти новшества. Считал, что солдату ни к чему такие сантименты.