Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)

Пока я был здоров, считал предосудительным и неуместным, чтобы обо мне говорили отдельно от бригады, от коллектива. Но теперь я понял, что, помимо собственного желания, стал каким-то своеобразным символом и мои невеликие заслуги все-таки могут послужить реальной пользе других.

Прошло почти три месяца с того дня, как меня заключили в гипсовый корсет. Я лежу на спине недвижно, но руками и ногами неукоснительно выполняю назначенные упражнения, стараюсь постепенно увеличивать мышечную нагрузку. У меня мало надежды, что я снова сяду за руль. Сам себе я напоминаю машину со сломанной пополам рамой.

Без посторонней помощи я не могу подняться с кровати. Меня перекладывают на каталку, везут по длинному коридору мимо незанавешенных окон. Снежные хлопья не спеша прощально устилают закрытый дворик. Зима на исходе. Скоро снаружи станет празднично и зелено, как в цветочных горшках на подоконниках.

Медицинская сестра по пути окликает некоторых больных, знакомит их со мною. Те охотно рассказывают, в каком беспомощном состоянии привезли их сюда, а сейчас они бодры и полны надежд. С некоторыми я по-настоящему подружился. Парни сами отвозят мою каталку в уголок, садятся рядом, и мы часами ведем серьезные беседы обо всем, что происходит в мире. Про собственные немощи рассусоливать здесь не принято. «Если ты мужчина, то победишь болезнь» — вот общий девиз.

Часто приезжала моя мать. И тогда она прогуливала меня по коридорам. Ноги у нее быстрые, колеса только скрипели! Мать ставила каталку вплотную к оконным цветникам, указывала мне то на пышную раскидистую гроздь, то на едва распустившийся нежный бутон. Доброта ее оставалась неизменной, а вот внешне она сдала. В волосах почти не просматривались темные нити, седина стала сплошной. На бледном лице явственно проступали синеватые разветвления сосудиков. Мать таяла как льдинка — неприметно и безостановочно, оставаясь внешне деятельной и общительной.

На то время, когда меня навещали, дежурные сестры с веселым шушуканьем уводили мать к себе в процедурную. «Похищаем тетушку Зохру!» — восклицали они. Им нравилось открывать ей свои немудреные девичьи секреты, внимать ее добрым советам. Иногда в шутку они пытались отнять платок, прикрывавший ей нижнюю половину лица, и с притворно озабоченным видом передавали якобы слова главного врача, который из соображений гигиены велел подкоротить подол старомодной юбки у матери Вагабзаде.

— Могу ли я открыть лицо и выставить на обозрение свои морщины рядом с такими красотками, как вы? — добродушно отшучивалась мать.

Мать худела еще и потому, что не хотела есть больничную и вообще покупную городскую пищу. Она привозила с собою домашний острый сыр, а чтобы запах не расползался по всему этажу, куски его приходилось запихивать в стеклянные банки с крышками. Мать стеснялась лишний раз прикоснуться к своей пахучей снеди.

Вскоре мать стала любимицей всей больницы. Из соседнего отделения приходили хворые женщины и уводили ее к себе.

— Пусть Зохра погостит немного у нас, дорогой, — просительно говорили они мне.

Мать охотно откликалась на эти просьбы. Она приговаривала с улыбкой:

— Если захотят меня отставить от куриной фермы в колхозе, знаю, куда идти. За больными присматривать не труднее, чем за цыплятами. Знай весели их да отвлекай от болезней! Попрошусь на работу в больницу.

Но я-то видел, что больничный воздух идет ей во вред, она чахнет и слабеет. Наконец и резвушки-медсестры стали замечать неладное. «Что болит, тетя Зохра?» — участливо спрашивали они. Та лишь отмахивалась: «Разве я вам надоела, хотите спровадить? Мои крестьянские руки больше вам не в помощь?» Девушки, конфузясь, отступали.

Но однажды среди ночи я услышал глухой стук и проснулся. Мать упала на пороге. Я испуганно окликнул ее Она с трудом подняла голову:

— Что, сынок? Чего-нибудь хочешь?

— Ничего. Мне показалось, ты упала?

— Нет, миленький. Просто прилегла. Здесь, возле двери, прохладнее. Дремлю потихоньку.

Она села на полу, поджав ноги. Но лицо ее странно изменилось. Зрачки неестественно блестели, а щеки налились темно-багровым румянцем, словно ненадолго вернулась молодость.

Я затревожился и хотел позвать дежурную сестру. Приподнявшись на руках, перевалился к краю кровати; хотел спустить ноги и на коленях, не сгибая туловища, подползти к дверям. Мать поднялась было мне навстречу, но снова покачнулась и тяжело привалилась к стене.

Едва мои ступни коснулись пола, как боль пронзила позвоночник, и, теряя силы, я рухнул возле кровати. Очнувшись, увидал, что моя голова лежит на материнских коленях, а вокруг встревоженно столпились дежурный врач и медсестры. Пришлось покривить душой:

— Приснилось, что совсем здоров. В полусне хотел вскочить с кровати и вот…

Мать не проронила ни звука. Когда одна из медсестер случайно коснулась ее руки, то не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:

— О аллах! Тетя Зохра вся пылает! Она больна, ее надо уложить в постель!

Мать поспешно увели под руки, а меня снова подняли на кровать. Хотели послать телеграмму, чтобы немедленно приехал Амиль. Но мне больше хотелось увидеть ласковую Садаф. Чем старше становилась сестренка, тем явственнее в ней проступали черты нашей матери. Я так и называл ее «своей маленькой мамой». У нее был тихий мелодичный голос и всегдашняя готовность услужить старшим.

Но вот странность: едва приезжала кроткая Садаф, как Халима переставала навещать меня. Обыкновенно она являлась ежедневно с полной кошелкой фруктов и парниковой зелени. Когда я пробовал возражать, лишь беспечно махала рукой:

— Поправишься — объясняйся с моей уважаемой матерью сам. Это ее дары.

После того как Халима в присутствии Билала заявила, что готова возить мою инвалидную коляску, в ее упрямой головке замысел обрел, должно быть, полную законченность, и она, не сдержавшись, открыла свои чувства моей сестре, «безобидной деревенской простушке». Однако Садаф приняла новость совсем иначе, чем мыслилось Халиме. Не восхитилась, не бросилась обнимать будущую невестку. Промолчала. Мне же без доли сочувствия и теплоты, с иронической миной сказала потом:

— Откуда ты выкопал, гага, эту ненормальную дамочку?

Внутренне обиженный за Халиму, я все-таки не мог не усмехнуться ревнивой нотке, которая проскользнула в голосе милой сестры:

— Почему же ненормальную? Она излишне откровенна, не умеет таить чувства, это так. Но, уверяю тебя, вполне в здравом уме.

Садаф с сомнением покачала головой. Она не спускала с меня испытующего взгляда:

— Сама мне сказала: «Если Замин меня отвергнет, я потеряю рассудок!» Разве нормальная девушка бухнет такое про себя и чужого парня?