Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)

Придется выслушать это все с каменным лицом, опустив голову. Разве я смогу ей возразить? Сказать, что она ищет просто повода порвать со мною? Да чем уж я так привлекателен для молодой умной девушки? Тратить время на оборванца, который считает за удачу донашивать чужой пиджак? Не лучше ли перенести благосклонность на хозяина этого пиджака? Если по правде, то даже Табунщик достойнее меня. У его отца не было своего ослика, чтобы свезти зерно на мельницу, а сын нынче распоряжается целым табуном отборных коней. На котором захочет, на том и поскачет. Кому хочет, тому и даст лошадь вспахать огород, перевезти сено. Все в этом нуждаются, и Табунщик стал заметной персоной в колхозе. Дом успел выстроить, какой его деду-бедняку и не снился никогда…

Мрачные мысли утягивали меня все глубже, словно в омут, откуда самому мне ни за что уже было не вырваться.

Пронеслась мимо машина, обдав резким запахом бензина. Я очнулся и посмотрел ей вслед. Она была новенькая, даже без номера. Эх, мне бы сесть за ее руль! Горя бы не знал. Промчался как птица и Табунщика утопил бы в пыли. Мало я, что ли, глотал пыль из-под копыт его коня? Что он воображает, и горы для него низкие?..

Нет, рано я упал духом. Не так уж далеко до того счастливого дня, когда посажу Халлы в свою кабину. Мы умчимся за город и на ровной шоссейной дороге станем обгонять не только тяжелые грузовики, но и проворные легковушки. Все покатаю по очереди — мать, детишек, соседей. Пока сами не запросят: «Хватит, гага, спасибо тебе!» Наверно, и заработок будет неплохой. А всякий раз, возвращаясь из рейса, по пути стану класть в кузов два-три камня, пока за год не наберется на целый дом. Обязательно двухэтажный, чтобы и матери было не тесно, и нам с…

Оказывается, я уже стоял перед детским домом, а навстречу, торопясь, шла девушка в шали. Я ее узнал, и она узнала меня. На этот раз под шалью скрывалась Халлы.

Ее рукопожатие показалось непривычно крепким; она прямо-таки стиснула мою руку. Своей бледностью и рассеянной, смутной улыбкой она была похожа на плохо выспавшегося человека: веки ее припухли, голос слегка охрип.

— Явился, как приказано, — отрапортовал я шутливо.

— А без приказа не пришел бы? — Она была серьезна.

— Боюсь, что нет. Директорша нагнала такого страху! Я очень за тебя тревожился, Халлы. Хотя под конец, кажется, смягчил педагогического дракона.

— Она вовсе не злая женщина. Но есть девушки, с которыми никакого терпения не хватит. Она расстроилась, что я могу оказаться подобной им. Поверь, она желает нам только добра! Вот ты говорил о моих косах. В первый же день некоторые девушки сами отрезали их ножницами — лишь бы поскорее избавиться от всего прежнего в своей жизни. А потом еще начали и лицо краской мазать…

Наши глаза опять встретились. Халлы поспешно сказала:

— Пойдем, я покажу, в чем заключается моя работа. Я ведь обещала.

— Напрасно ты пошла сюда. Наверно, всяких балбесов хватает…

— Неужто ревнуешь?

Мы почувствовали, что снова близки к ссоре, и замолчали.

— Ты понравился моей подруге, — сказала через минуту Халлы.

— Что же, значит, мои дела еще не так плохи!

— Да нет, совсем не в этом смысле. Она за кавалерами не бегает, любого отошьет. Остра на язык, парни ее просто боятся.

— Наверно, и ты костишь всех подряд?

— Какое мне дело до других?

— И до меня, видимо, тоже? Нашла работу, а не посоветовалась.

— Идем, идем, покажу, чем я занимаюсь.

Мы поднялись на ту самую веранду, которая совсем недавно милостиво укрывала нас от града. Халлы первой прошла в боковую комнатушку, уставленную корытами и ведрами. На треножнике над тлеющими в очаге углями возвышался котел. Воздух был душный, полный испарений. Маленькое оконце плотно затворено. Пахло мыльной кислятиной.

— Зачем ты привела меня сюда? — Я проворно зажал нос.

— Это и есть мое рабочее место.

Халлы сбросила шаль, повесила ее в углу на протянутой веревке, засучила рукава и большой палкой принялась помешивать в булькающем котле. Над замоченным бельем поднялось облако едкого пара, которое обожгло мне лицо.

Щеки Халлы в спертом воздухе прачечной покрылись сероватым налетом, но потом заалели, разгорелись темным нездоровым румянцем.

— Уйдем отсюда. Пожалуйста, — я с беспокойством схватил ее за руку. — Ведь здесь стирают.

— Я сюда пришла работать.

— Вот оно что… так это и есть твоя дополнительная служба?

— А ты вообразил, что у меня отдельный кабинет?

— Да уж, представь, вообразил… У всех в техникуме такая практика?

— Вовсе нет. Я одна подрабатываю, помогаю двум детдомовским прачкам по очереди. Выходит, как бы вторая стипендия.

— К чему тебе столько денег? Бросай все немедленно! Уйдем отсюда.

Халлы покачала головой. Ее маленький круглый подбородок выставился вперед с каменным упорством. Нижняя губа дрожала. Что-то в ее внезапно изменившемся облике отдаленно и неумолимо напоминало старческую беспомощность, грядущее старушечье упрямство. Страх и отчаяние охватили меня. Как остановить милую, юную Халлы, которая словно сама гонится за собственной дряхлостью, тщится побыстрее приблизить себя к ней?.. Всё это напоминало мне дурной сон, кошмарное видение, когда спящий попадает в середину стаи диких зверей с их оскаленными пастями. И я закричал, как вопят во сне:

— Халлы!

Стекло в мутном оконце, заклеенное по трещине газетным обрывком, жалобно звякнуло. Халлы, перепуганная моим страстным взрывом, обеими руками ухватилась за ворот: не то чтобы раскрыть его пошире, не то чтобы просто встряхнуть меня.

— Да буду я твоей жертвой, Замин! — торопливо проговорила она. — Сделаю все, как ты скажешь. Только успокойся. Мы уйдем, уйдем…

Но я уже опомнился. Как же я перепугал ее, бедняжку, если она, моя твердая в решениях Халлы, готова была отступиться от своего добровольного выбора и отречься от того, что она посчитала нужным и необходимым! В раскаянии я крепко сжал ее руки в своих. Ладошка оцарапала мою ладонь чем-то твердым. Мозоли?! Я поднес руку к самым глазам.

Халлы улыбалась мне сквозь слезы.

— Нам очень нужны сейчас эти деньги. Ты о многом не догадываешься, Замин. Отец предпочтет уморить меня голодом, лишь бы согнуть волю. Он постоянно твердит: «Не будет послушания, не будет у тебя и отца!» А я не могу покориться: он меня как кусок мяса хочет швырнуть в пасть собаке! Пугает, что не даст приданого, как будто без его ковра, без горшков и котлов я вовсе ничего не стою. Будто я что-то бесчестное сделала и мне надлежит с виноватостью опускать пониже голову. Но я хочу жить своей любовью — и больше ничем. В ней для меня заключен целый мир. Ни в чем другом я не найду счастья. Лучше уж тогда умереть!

Теперь ее голос звенел и рвался криком в спертом влажном воздухе прачечной.