Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)

— Что же мне все-таки делать? — растерянно спросил я.

— Пораньше идти к председателю за нужными документами, — сказал Селим. — Он уже знает о тебе. И в город. Помни, занятия начинаются со следующей недели.

На этот раз я без труда нашел общежитие педагогического техникума, но не поднялся наверх, а вызвал Халлы во двор.

— Замин? Ты? Даже не узнала. Богатым будешь.

— Тогда давай уйду и снова вернусь, чтобы разбогатеть вдвойне.

Выглядел я франтовато. На мне был старый костюм дяди Селима, он пришелся почти впору. Мать отпарила воротник, почистила обшлага, а брюки я положил на ночь под тюфяк.

— Ты прямо с занятий?

— Да.

— Как я рада! Остается только пожелать, чтобы настал тот день, когда ты откроешь двери института.

— Вместе с тобою?

— Не-ет, едва ли.

— Почему? Ведь сама говорила, что ты человек слова.

— Боюсь тебя огорчить.

— Нет, хочу все знать!

— Обожди, переобуюсь и спущусь.

Мы долго шли по улице в молчании. Но на самом деле продолжали разговор друг с другом, только каждый про себя. Самые остроумные, страстные слова мы говорили в глубине души. И как легко бывает тогда находить молниеносный ответ на самые каверзные вопросы!

А если Халлы скажет, что костюм мне идет? Я очень этого опасался. Поспешу отшутиться: «Нашему молодцу все к лицу». А если удивится, что не видела его раньше на мне? Придется напустить на себя важность: «К чему пускать в глаза пыль? Я не франт». Восхитится, как опрятна моя одежда. «Мать гладила. Специально утюг брала у дяди Селима…» Нет, Селима упоминать не надо. Возможно, Халлы вспомнит, что уже видела этот костюм на другом. Надо было прийти к ней сегодня в своей обычной одежде. Ох, да там живого места не найдешь от заплат!

Я искоса взглянул на Халлы. Узкое платье делало ее высокой и худощавой. Вырез ворота напоминал серпик трехдневной луны. На открытой шее лежала нитка гранатовых бус. Как красиво!

— Халлы, ты ведь не станешь стричь волосы?

— А что?

— Я люблю твои косы.

— Только косы?

Я смутился, промолчал. Она продолжала нарочито легким, игривым, слегка нервным тоном:

— Похвали я твои усики, но не тебя самого! — ведь обиделся бы?

— Я не умею на тебя сердиться!

— Многие наши девушки ходят стрижеными. И представь, им к лицу.

— Но ты не острижешься! Обещай.

— Разве ценность женщины в длине ее волос? Старая песенка: рта не раскрывай, с мужчинами не заговаривай. Но ведь мы-то говорим с тобой?

— К чему ты клонишь?

— К тому, что лучше остановиться на братских отношениях. Никто нам тогда не помешает. До конца жизни я буду приносить тебе первую красную розу с нашего куста, а ты рвать для меня первые фиалки на холме.

— Вот, оказывается, что придумала!.. — Продолжать в этом тоне мне не захотелось. — Чуть не забыл. Спасибо за подарок. Книга очень нравится.

— Уже прочел?

— Не целиком. Но кое-что наизусть выучил.

Я прочел несколько четверостиший. Ее удивило, что мною выбраны строки о любви, которую предали, и о ненависти к сопернику. Она спросила, кого я подразумеваю.

Пока я подбирал уклончивый ответ, Халлы не отрывала от меня напряженного взгляда.

— Сама знаешь кого, — буркнул я, так и не придумав ничего лучшего. — Табунщика!

Она расхохоталась звонко, весело. Я с беспокойством оглянулся. Прохожие спешили мимо, никто даже не обернулся. «Горожане не суют нос в чужие дела», — с благодарностью подумалось мне. В самом деле, почему я вспомнил Табунщика? Он давным-давно не попадался на глаза. Но все-таки я сделал вид, будто обижен на нее именно из-за Табунщика.

— Мы только и делаем с тобою, что нарушаем правила. Скажи честно, как поступил бы твой отец, если б узнал о наших встречах?

— Скорее всего забрал бы меня из техникума и запер в четырех стенах.

— Выходит, мы не должны видеться?

— Замин! Разве я когда-нибудь отказывалась от тебя? Когда бы ты ни звал, я приходила, несмотря ни на что.

— Но если отец прикажет сидеть дома? Будешь его слушаться?

— Ну… буду.

— Может, по его приказу и разлюбишь меня?

Я почувствовал, как Халлы напряглась. Голос ее прозвучал отчужденно:

— Разве я когда-нибудь произносила это слово? Говорила, что люблю тебя?

— Ну так я скажу: люблю и не могу без тебя жить!

Я долго не осмеливался взглянуть ей в лицо. Упрямо уставился на дальнюю вершину Эргюнеша, наполовину скрытого сейчас наплывающей тучей. Словно старик, Эргюнеш надвинул ниже бровей черную каракулевую папаху. Небо потемнело, воробьи с громким писком попрятались кто куда. Дорожная пыль, мягкая как вата, зарябила от первых крупных капель. Помню, еще в детстве дождевая туча представилась мне однажды гигантским вороным конем, который встал на дыбы и вот-вот обрушит на мир страшные копыта. В седле у небесного скакуна всадник, его голова теряется в необозримой выси, и всякий раз, как он взмахивает обнаженным клинком, небо раскалывается, а струи синего огня низвергаются вниз.

Не знаю почему, но при взгляде на эту тучу память неотступно возвращала меня к печальным словам Халлы о том, что она принесет мне только несчастье. Тяжелое предчувствие сжало сердце. Неужели против судьбы нет никакого оружия? И как можно задержать движение облачного всадника с его поднятым для удара клинком-молнией?..

Мы стояли под навесом черепичной крыши. По мостовой хлестал град. Он безжалостно сбивал листья с деревьев, а вымокшие прохожие теснились рядом с нами. Халлы не захотела накинуть мой пиджак. Время от времени она бросала на меня исподлобья горячее сердитые взгляды. Может быть, догадалась, что пиджак дяди Селима?..

Проснувшись в один из выходных дней дома, я услышал во дворе чужие мужские голоса. Каменщики вымеряли бечевкой фундамент для небольшого двухкомнатного дома.

— Да будет вам удача в работе! — пожелал я им по обычаю.

Проворно взял лопату и стал помогать рыть землю.

Дядя Селим появился, когда солнце поднялось на высоту ствола чинары. Он подозвал меня.

— Начал учиться на курсах? Очень рад. Бросай-ка лопату и займись лучше книгами. Плотники сделают, что нужно, без тебя.

— Разве я могу стоять в стороне, если строится ваш дом? — сказал я с обидой. — Меня каждый осудит. И другие соседи станут вам помогать.

— Хочешь работать, получишь от меня плату, — сухо сказал Селим. И эти слова прозвучали для меня как пощечина.

В дверях показалась мать. Она уловила, что между нами произошло что-то неладное. Подошла с улыбкой.

— Вот и хорошо, — сказала она. — Сначала будет новый дом для Селима, а потом, глядишь, и тебе, Замин, соорудим какую-никакую лачужку.

— Почему же лачужку? — с досадой возразил дядя Селим, не глядя на меня. — Время лачуг кончилось. У Замина будет дом под черепичной крышей. Просторный. Чтоб не теснится, как мне. В старом доме нам и гостей негде принять.