Джамиль Алибеков - Планета матери моей (Трилогия)

Когда мы возвратились, я спросил с любопытством:

— Ты угадала, кто эта девушка?

— Дочь твоего начальника? Наслышана о ней.

— От кого?

— Односельчане нынче часто ездят в Баку, — уклончиво отозвалась мать.

— Отец у нее достойный человек.

— Спасибо ему, если помог тебе, — сухо отозвалась мать.

— Понимаешь, если бы я не прирабатывал у него на машине, то не смог бы прожить в городе.

— Поговаривают, у тебя в мыслях привезти ее с собою?

— Кого?

— Эту, давешнюю.

— Выдумки!

— В колодец воду не льют. После отца-матери никого не перевоспитаешь. Помни об этом, сынок.

— Ну что ты, право. Столько времени не виделись, а сразу начинаешь с выговора. Между нами ничегошеньки нет. Отношусь к ней чисто по-братски.

— Не тот у вас возраст, чтобы встречаться как брат с сестрой. — Мать поджала губы. — Знаешь, сын. Лучше от беды на полпути вернуться, я ведь за тобой приехала. Собирайся.

— Но ты сама послала меня учиться! Как же теперь быть? Бросить учебу?

— Путник на дороге споткнулся, легко и поднимется. Но в женитьбе если споткнулся, на ноги нипочем не встать. В жены выбирают ровню.

— Почему ты веришь сплетникам, а не мне?

— Потому что ты сам еще себя до конца не знаешь. Поступки свои станешь правильно понимать много позже. Я не могу запретить тебе водиться с кем вздумаешь. Но быть замешанной в дурном деле не хочу. На все селение скажу об этом.

Я глядел на мать во все глаза. Никогда не видел ее в таком гневе, хотя голоса она не повысила. Мне казалось, что так мог бы говорить со мною отец — властно, разумно, непререкаемо.

Зато следующие два дня мать почти не разжимала губ. Даже отказывалась садиться за общий стол, ссылаясь на усталость и отсутствие аппетита.

— Надо скорей возвращаться домой, — твердила она. — Не принимает нутро ни здешней воды, ни городского воздуха. Еще помру ненароком, тогда хлопот со мною не оберетесь.

На проводы снова прибежала Халима с узелком подорожников.

— Это от моей мамы, — невольно робея, проронила она.

Мать молча взяла гостинец. Она очень торопилась и Халиме кивнула уже из кузова: мол, будь здорова.

Но даже такой простой знак вежливости относился, мне кажется, более к ее отцу, который был ко мне добрее других в этом городе…

Я соскочил с подножки вагона, когда поезд уже тронулся: мать все не выпускала меня из объятий. Концы ее головного платка были мокры от слез. Провожала меня на войну с сухими глазами, а теперь горько плакала.

Когда я получил диплом, директор предложил мне не менять место работы. По-прежнему водить его машину и попутно готовиться к педагогической деятельности. «Ты хороший практик, а теперь у тебя появилась и теоретическая основа. Зачислить тебя в штат будет не так уж трудно», — сказал он.

Однако меня словно какая-то сила отводила подальше от стен техникума. Отношения с семьей директора надо было сводить на нет. Халима влюбилась в меня, в этом уже не было сомнений. Влюбилась безрассудно, как все, что она делала. Оказывается, и пустое сердце алкает сильных чувств; заполнить жизнь одним посещением портних и заботой о модной прическе невозможно. Самую легкомысленную кокетку любовь делает беззащитной и, словно слепца, покорно водит по чужим следам.

Я жалел эту новую Халиму, сколько мог образумливал ее, а главное, оберегал от какого-нибудь отчаянного шага в кругу прежней беспутной компании.

Ее мать тоже полностью переменила отношение. Теперь она всячески заманивала меня в дом и пыталась сблизить с дочерью. В день рождения Халимы вдруг объявила, что каждый гость должен непременно поцеловать именинницу. Поняв подоплеку этой затеи, я поспешил встать из-за стола.

На следующий день прочел Халиме целое наставление.

— Если бы от одного поцелуя рождалась любовь, — с насмешливой досадой промолвил я, — то волны, которые лижут берега, давно бы находились с ними в счастливом супружестве.

— Мать велела, — сказала, потупившись, Халима. — Как было ослушаться?

Ее слова эхом отозвались в душе. А мне разве можно ослушаться своей матери?..

Накануне дня, когда выпускникам техникума должны были в торжественной обстановке вручать дипломы, директор сказал, пряча глаза:

— Пожалуйста, заверни завтра утром пораньше на дачу. У жены какое-то неотложное дело.

Я отправился безо всякой охоты, обещая себе, что это в последний раз.

Обе женщины не по времени разрядились.

— Дорогой, ты уже знаешь, куда у тебя направление на работу? — ласково спросила директорша.

— Пока нет.

— Могу сказать: в транспортное управление. Но можно устроить так, что ты останешься при техникуме. Тогда карьера твоя обеспечена.

Женщины понимающе переглянулись. Как неприятны были мне их хитрые усмешки! В памяти всплыло заплаканное тревожное лицо матери. В чем, в чем ее обет?!

Молча я поднялся со стула.

— Вас куда-нибудь отвезти сегодня?

Они смотрели на меня огорченно и растерянно.

…Найти контору транспортного управления оказалось не так-то просто. Она расположилась на окраине. За низкой каменной оградой с массивными железными воротами теснились вереницы автомобилей.

Начальником управления оказался бледный длиннолицый человек. В его волосах явственно проглядывала седина. Не глядя на меня, он кивнул:

— Проходите. Садитесь.

Не успел я протянуть свое направление, как раздался телефонный звонок. Начальник долго выслушивал кого-то, успевая лишь односложно ронять в трубку: «да», «так», «нет». Под конец добавил всего два слова: «постараемся» и «сделаем».

— Вот ведь что получается, пушат и пушат, — неожиданно пожаловался он. — По тоннажу с планом кое-как выкарабкались, но километраж ощутимо подводит. Пробеги у нас дальние, порожняк боком выходит.

— Зачем же ездить порожняком? — сказал я. — На прежней работе в районе у нас заключали с колхозами договор на попутные грузы, так еще прицепы понадобились. Под двойной нагрузкой шли.

Начальник взглянул на меня с неожиданным интересом. Протянул руку за направлением.

— А ты, кажется, подходящий парень! Пойдем, покажу хозяйство. Машины новые, получили всего неделю назад. Выбирай любую.

…И вот я уже выезжаю из города на тяжелом грузовике. Наступают сумерки. У Баладжарского перевала включил фары, и, словно на веревке, жгут света потянул меня вниз по спуску. Позади, над круглым холмом, висела серьга трехдневного месяца. К луне у меня особое отношение. Еще с тех самых пор, когда я боялся в детстве, как бы коварное светило не похитило мою мать. Но этот юный месяц казался чистым и безгрешным. Странная грусть таилась в его слабом сиянии. Она была сродни и непонятным слезам моей матери, и благородной печали Мензер, и даже капризным рыданиям Халимы.