Виктор Зиновьев - Теплый ветер с сопок

Володе надоело мучить себя раздумьями. Чтобы окончательно не запутаться, он заговорил о другом — о том, что услышал днем. Он спросил:

— Ты Люду знаешь?

— Да, — прищурился дядька. — А в чем дело?

Володя подумал, что дядька, не спросив фамилии, сразу понял, о ком речь. А значит, действовать надо решительно, так как чаще побеждает смелый, а не сильный. За любовь нужно сражаться всеми силами. Он сказал:

— Она — моя девушка. А болтают про нее всякое…

— Тебе у нее делать нечего, — сказал дядька. — Я к ней заходил, и другие были. Есть такой разряд женщин… Вот мать твоя, хоть и сестра мне…

— Не надо о ней, — сказал Володя. — Я приехал к тебе, чтобы работать. Она-то при чем, у нее своя семья…

Из дядьки слова выходили с трудом и тяжело — будто падали старые деревья, глубоко вцепившиеся в землю корнями. Смотрел в лицо Володи дядька мельком — так всегда делают, когда знают, что слова их неприятны. Легче было замолчать, но дядька продолжал говорить. Володя подумал: хорошо, что он сразу решил бороться и что теперь он тем более не отступит. За, любовь делают не такое — ради нее женщина ребенка может бросить. Он сказал:

— Врешь ты все.

И дядька сразу замолк. Володя тоже не сказал больше ни слова. Оба они молчали. В тишине слышно было, как храпит за стенкой дядькина жена. Стенка была тонкой, щелястой — в доме из вековых сосен смотрелась она странно. Но без нее дом превратился бы в казарму — она разделяла спальню, горницу и кухню. На ней висели фотографии из дядькиной жизни, красочные открытки и ружье, подаренное в молодости его женой. Дядька вдруг вскочил и заколотил в стенку так, что она зашаталась.

— Заткни ты свою варежку!

Храп оборвался, а дядька грустно сказал:

— Врал я. Ты не поймешь…

Он махнул рукой и снова повернулся к окну. Володя тоже стал смотреть в окно.

На улице сосед длинной хворостинкой загонял гусей во двор. Гуси не хотели идти, они топтались в луже перед воротами, и их крики неслись далеко к холодному, набрякшему туманом небу. Но человек управлял их жизнью, потому что был умнее. Сосед заскреб хворостиной по корыту, из которого кормил гусей, и они чинно, будто всегда об этом мечтали, один за другим вошли в ворота.

К вечеру небо стало серым. Оно ползло над лесом и оставляло в вершине каждого дерева частицу своего тела — маленькое облачко. Облачко оседало вскоре на бурую землю и растворялось. Между серым небом и бурой землей ветер гнал по чистому воздуху красивые опавшие листья. Перед окном их сбилась большая, разноцветная куча. Дядька когда-то в детстве, еще в интернате, дарил Володе потешных клоунов и с тех пор оставался в памяти всегда веселым. А теперь он стоял скучный. Он был худ, сутул и на фоне яркой кучи листьев походил на мокрое дерево с голыми ветвями. Володя вдруг увидел у него седину — на висках и кое-где на затылке седые волоски отсвечивали, как острия тусклых лезвий. Перед ним стоял совсем другой человек, не тот, к которому он привык. И ему стало вдруг жалко того, прежнего, веселого дядьку, как будто дядька умер. Такое чувство к Володе приходило, когда он первый раз не увидел в строю рыжей головы Витьки Киселева, тогда тоже защемило сердце. Володе захотелось сказать дядьке, что с Людой у него ничего не было, просто не хватило духу дотронуться до нее. Но они целовались потом — это правда, а наврал он потому, что она очень нравится ему, а может, и больше, чем нравится. Но он сказал только:

— Ты уже седой, дядька.

— Где седой? — принялся щупать голову дядька. — Я еще не старый! — А потом засмеялся и сказал: — Ну и черт с ним. Вот закончу просеку и начну жизнь сначала. Ведь не поздно еще, а?

— Конечно, — ответил Володя, хотя он не понял, почему ему надо новую жизнь. Ведь он честно работал, сделал лесничество одним из передовых в области — разве плоха старая жизнь? Или теперешняя? Просеку они закончат, пойдут по ней машины — лишь бы не мешало ничего.

Дядька обычно не говорил зря и, раз не увольняет Фишкина, — значит, так надо.

Раз хочет начать жизнь снова — что ж, это никому не поздно.

Теперь ему станет легче разбираться во всем — он не один, и, подумав так, Володя вспомнил, что уже вечер и нужно торопиться. Он набросил на плечи куртку и сказал:

— Вернусь поздно, дай ключ.

— Лови, — сказал дядька. — Желаю тебе счастья.

Работал у нас в котельной такой Петр Сусидко. Скажу, что котельная на Колыме — совсем другое, чем на материке, в теплых центральных районах страны. Издавна так повелось: чем славится каждый край? Продукцией, хозяйством, одним словом. Урал — металлом, Сибирь — лес дает, Украина — хлеб. Наша Колыма, конечно, золотом. И перед горняками и старателями все остальные люди вроде назад отступают: что, мол, о них говорить, в тепле всю смену сидят. Но лишь на четверть часа замрет наша котельная в студеную колымскую зиму — все: разморозились трубы, страдает золотодобыча. Поэтому в котельную в основном берут людей серьезных, ответственных и чтобы здоровьем отличались. Попробуй побросай двенадцать часов уголек лопатой, особенно к началу весны, когда круглые сутки глаза слипаются и все представляется, как ты зеленый листочек жуешь.

И Петра Сусидко в котельную взяли. В анкете я у него не рылся — не мое это дело. Однако знал, что пережил он многое, оттого, может, и вслух говорить не любит — молчит больше. Из отдела меня несколько раз спрашивали: как, мол, он? Что я мог ответить: всякое в жизни случается, и если смог все превозмочь — уже хорошо. Работает, говорю, как и все. Ничем не выделяется, обязанности выполняет.

Женой у него была посудомойка из столовой Челита. Красивая баба, хоть и в годах: за цыганскую красоту ее Челитой и прозвали. Почему именно так, не знаю, а только имени ее настоящего никто уже, кроме отдела кадров, не помнил. А знал ее весь прииск, кто с какого боку — или в столовой заприметил ее юбку цветастую, или вечерком, бывало, в окошко стучать пробовал… Мало было женщин тогда в поселке, хошь не хошь, а глаза сами к ней за пазуху лезут — природой так устроено. Конечно, кое-кто из замужних этим своим преимуществом пользовался. Что уж про разведенок говорить, когда ухажеров полон двор и каждый хоть сейчас жениться готов, чтобы жить наконец-то по-человечески.

Челита своих, со «Скалистого», пускать надолго в свою хибару не захотела. Может, по нраву никто не пришелся, может, еще чего, только привезла она откуда-то этого Петра Сусидко. Здоровый парень, хохол, и все куда-то в пол смотрит. Окажешь ему: «Петр, уголька пару тачек!» — привезет ровно две тачки, вывалит перед печью и снова сидит, мосластые руки с колен свесил. Может, смирностью своей он ее привлек, это поговаривали, но я так не думаю. Жили-то они поначалу хорошо, только все потом очень непонятно повернулось.