Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Почему-то все ребята считают, что я на него имею больше прав. Почему? Димка с Галкой даже просили его у меня, хотела Галка увезти к своей матери. А теперь не знаю, что делать. Где я буду завтра — неизвестно. Ничего не могу придумать. Пацану нужна школа, близкие, любящие его люди. У меня в кармане телеграмма — вызывают в управление. Несчастный случай со смертельным исходом: какое бы решение ни приняли, не могу я Андрея вот так оставить. Не могу, и все тут. Просеку буду рубить, все что угодно, пока не определю его. Андрей еще не знает, что Седой умер. Мы ему не говорим. Мальчишка к нему был привязан. А может быть, в таких случаях надо говорить? Все это получилось очень нелепо. Седой отморозил ноги. В тот день, когда он нес заболевшего Талипа из тайги, дул сильный холодный ветер. Седой снял с себя портянки — замотал Талипу лицо и руки. Когда дотащил до палатки, разуться не смог — ему разрезали сапоги, а ноги у него почернели.

Я так и не поговорил с ним напоследок. Заезжал раз в больницу — Седой лежал на спине, прикрытый одеялом, увидел меня, улыбнулся, сдул упавшую на глаза прядь волос.

Я смотрел на Седого: не лицо — земля. Только и есть всего — глаза. А он все улыбался.

— Слушай, — сказал он тихо. Губы у него потрескались. — У меня к тебе просьба — присмотрись к Полине Павловне, пожалуйста. Это стоящий человек. Если попросит, отдай ей Андрюху. И еще, — Седой набрал воздуха — в груди у него сильно свистело, — не пиши матери, пусть живет надеждой. Обещай, дед!

Я попрощался с Седым и вышел в коридор.

Доктор отвела меня от двери.

— Что за человек ваш Талип? Салават Юлаев? Я его боюсь. Даже судно не доверяет — все сам, и спит тут. Я уже смирилась, а он все свое: не будете лечить как следует — башка секирить буду. Кто знает, что ему в голову взбредет.

Успокаиваю доктора и спрашиваю про Седого. Доктор пожимает плечами: начался двусторонний отек легких.

А я так и не поговорил с ним, хотя были мы старыми товарищами. И вот итог: «Несчастный случай в быту со смертельным исходом».

Однажды вызвали меня в Дражный на совещание. Подвозил до города Славка.

— Ты только вот что, дед, не лови мух, требуй техники, выколачивай, а ребята не подведут, зимой без буровых станков загнемся! Как-то был у геологов. Встретил там снабженца. Так он говорил, что у них запросто можно купить списанный станок, но еще вполне годный. Только надо металлолом с довеском сдать.

— Вот и хорошо, подбросишь меня до Мысовой, а сам завернешь, разузнаешь. От Мысовой я доберусь на оленях до Дражного.

— Ладно, — сказал Славка, — представителем, значит, буду.

Он сдвинул на ухо шапку и улыбнулся во весь рот.

— А что, дед, и сторгую — все по науке будет!

Сумерки сгустили синеву и затушевали полнеба. Вдали между отрогов гор показалось охотничье стойбище — Мысовая.

Гостеприимные хозяева покормили мясом, напоили крепким душистым чаем (только на этом стойбище так умеют заваривать: вначале на еловых шишках «поджаривают». заварку, а потом бросают ее в кипяток и укутывают). Старый охотник Кочегыр Урбан снарядил упряжку оленей, еще пару быков взял в запас, мы уселись на нарты, завернулись в оленьи дохи, и каюр погнал оленей, затянув нескончаемую песню.

В город я въехал ранним холодным утром. Кривые улочки с заснеженными крышами набекрень утопали по самые трубы в снегу. Метель в этих местах тяжелая. Основная масса снега не поднимается выше как на метр, и оттого улицы образуют коридоры.

Наш путь лежал к Строительному переулку. Проводник-якут поторопил оленей. Белый снег застонал под полозьями нарт. В черно-бархатной глазнице коричневый глаз оленя, словно в объективе, отражал увиденное.

Я втянул в оленью доху голову, закрыл глаза. Было тепло и уютно. Первый раз в жизни хотелось, чтобы дорога длилась бесконечно. Но олени скоро привезли нас в небольшой, заставленный строительными машинами двор. Проводник торопился засветло добраться до кормовой стоянки оленей, поэтому отказался даже от чая.

В маленькой конторе было пусто и светло от только что вымытого пола. Уборщица принесла дров, подбросила в плиту и тогда поздоровалась.

Передохнув, я пошел в столовую. Навстречу мне двигалась похоронная процессия. Надрывно рыдала труба. Странно: за гробом шел всего один человек. Высокий, с непокрытой головой, он неуклюже переваливался на кривых ногах.

Да это же Седой!

Гроб стоял на открытой машине, на новых цветастых коврах. Прижалась к нему маленьким комочком бабка Ульяна. Белесые ее волосы свисали, как выполосканный на ветру флаг. А барабан все ухал и ухал.

Я подумал, кто же поможет Седому опустить гроб, и не раздумывая, пристроился к музыкантам.

…С Седым мы познакомились еще в мой первый приезд в Дражный. Я сошел с самолета с рюкзаком за плечами.

— Так вы, значит, из Заполярного? — спросила меня попутчица. — Случайно не знаете… — она назвала фамилию.

— Мы были с ним друзьями.

Разговорились. Я предложил женщине поднести чемодан. И мы вместе направились в город.

— Думал, тротуары у вас из золота, а тут, того и гляди, ногу сломаешь.

— В войну разобрали плиты с мостовой, было червонное, — улыбаясь, ответила женщина.

— Вы тоже золото роете?

— Рою.

— В самом деле? Вот интересно!

— Ну, чего интересного. Обычное производство, как на макаронной фабрике. Теперь ведь нет «фартовых», не куражатся золотишники, не стелют им бархатных дорог. — Моя попутчица улыбнулась. — Да не вздыхайте вы! Народ у нас гораздый, еще сами соблазнитесь.

— А почему бы нет? Только вряд ли. Макаронное производство меня не интересует, что-нибудь посмешнее надо, — стараясь попасть в шутливый тон, ответил я.

За четверть часа мы пересекли город. Даже на первый взгляд было ясно, что это поселение золотодобытчиков. Следы драг шли параллельно с главной улицей. Отработки — гряда промытой гальки. В косогоры из плиточника втиснуты халупы старателей вперемежку с двухэтажными деревянными домами. Много магазинов, столовых. Вокруг города гольцы, похожие на гигантские остроконечные купола. Это и есть Дражный. Мы подошли к ушедшей в землю избе.

— Если не торопитесь, заходите на чай, — пригласила попутчица.

Зашли. В избе было тепло. Около печи хлопотала пожилая женщина. На столе пофыркивал ведерный пузатый самовар с медалями.

Хозяйка ласково его успокаивала:

— Ну, что ты, милый, раскапризничался.

На шестке русской печи глиняные крынки, на полу домотканые половики, на подоконниках в горшочках герань. Я вспомнил свою маму. Она тоже любила домотканые половики на чисто вышарканном голиком полу.