Гунар Цирулис - Якорь в сердце

— Это потому, что у меня была цель. Я хотел не только выжить, но и чего-то добиться в жизни. И вот для этого мне теперь не хватает какого-то пустякового балла…

— Знаете что, — предлагает преподаватель, — на факультете истории искусств наплыв не такой большой, я поговорю с ректором.

— Спасибо! — Кристап качает головой. — Лучше еще год подожду.

— Правильно, очень правильно! — радуется преподаватель. — Если вы согласитесь, попробую вас устроить в художественный комбинат. Тогда в следующий раз придете с рекомендацией с места работы. И только не вздумайте сдаваться, ваша конкурсная работа поправилась всем!

На прощание он подает левую руку. Только теперь Кристап замечает, что правая кисть в перчатке деревянная.

Кристап с глубоким внутренним недовольством принимает приглашение секретаря партийной организации наведаться после работы в партком. Он усвоил правило не попадаться на глаза начальству, не то выберут на какую-нибудь общественную должность, определят в какую-нибудь комиссию. Словом, отнимут у него драгоценное время, которое он ежедневно выкраивает для занятий по ваянию. Но отказываться неудобно — как-никак связывают их не только служебные отношения.

И вот Кристап сидит в просторном кабинете, оборудованном по последнему слову дизайна, и в ожидании разговора молча разглядывает зеркальные буквы, выведенные с наружной стороны на застекленной двери парткома.

Секретарь тоже молчит. Удобно откинувшись в кресле, старик дымит трубкой и слегка прищуренным глазом следит за Кристапом. Пододвигает к нему пачку с сигаретами иностранной марки, которые явно держит для почетных гостей, подносит спичку. Какое-то время они курят молча, наслаждаясь каждый своим дымком. И Кристап вынужден признать, что молчание, как ни странно, помогает установить дружеский контакт.

— Уже скоро год, Кристап, как ты работаешь у нас, — наконец начинает Янис Вайдар. — И ни разу не зашел ко мне. Как будто я не друг молодости твоего отца.

— Именно поэтому не хотел вам навязываться.

— Благодарю за деликатность… Как видишь, я тоже не собирался насильно лезть тебе в душу. И сейчас не намерен этого делать. Но не кажется ли тебе самому, что настало время побеседовать. Почему ты замыкаешься в скорлупу, словно рак-отшельник?

— Что вы? — Кристап притворяется, что понимает секретаря буквально. — Я играю в сборной комбината по пинг-понгу и даже участвовал в турнире по новусу. Но в кино и в театр предпочитаю ходить один. Грибы тоже не люблю собирать толпой.

— Ну а как дома дела? — не отступает Вайдар. — Как мать себя чувствует?

— Спасибо, удовлетворительно.

— Ясно, до тебя не добраться. Придется брать быка за рога… До каких это пор ты собираешься корчить из себя непризнанного героя? Ходить повсюду и рассказывать, что тебе не разрешили служить в армии, не приняли в академию, дают самую неблагодарную работу? И все якобы из-за твоего прошлого. Скажи, кому от этого польза?

— Я вас не понимаю.

— Упрямо не желаешь понять… Хорошо, спрошу тогда без обиняков: чем ты недоволен?

— Я просто отстаиваю правду.

— Правды могут быть разные. Я на твоем месте радовался бы объективному факту, что жив, здоров. — Вайдар переводит дыхание и продолжает другим тоном: — Лично я верю, что ты в лагере сделал много хорошего, что ты боролся сам и помогал другим. Но первым делом — и запомни это навсегда! — ты помогал самому себе. Только так, а не иначе ты мог сохранить собственное достоинство, надежду и выдержать. Это был элементарный долг человека.

Кристап бледнеет. Лишь колоссальным усилием воли он заставляет себя сдержаться.

— Я вам очень благодарен за откровенные слова, — говорит он тихо. — Мне не нужен ни памятник, ни присвоение моего имени пионерским дружинам. Но если в лагере нельзя было открыть, что рассыльным комендатуры меня назначала подпольная организация, то хотя бы теперь я хочу говорить об этом во всеуслышание.

— И поэтому, как плаксивая баба, копаешься в прошлом?

— Э т о м о е прошлое, и оно должно быть незапятнанным. — Кристап в этот миг очень похож на заупрямившегося мальчишку.

— Ты прошел чрезвычайно жестокую школу жизни, ты видел героизм человека и видел, как низко он может пасть, ниже зверя, которому неведомо глумление над жертвой. И мне непонятно, как после всего этого ты не научился быть терпимым.

— Иногда компромисс хуже поражения.

— Хорошо, — со вздохом произносит Вайдар, — если мы не сошлись во мнениях о прошлом, поговорим о твоем будущем… Ты ведь одаренный человек, тебе надо бы учиться. Ты не думал об этом?

— Думал, — вдруг оживляется Кристап. — Целыми ночами. Думал, мечтал, строил планы.

— И что же?

— А потом с треском провалился… В Саласпилсе я однажды подобрал полузамерзшего скворчонка. У него было повреждено крыло. Подарил девушке. Она его вылечила, выкормила хлебными крошками, приучила жить в бараке. Но перед тем как уйти на смерть, выпустила на свободу. И что бы вы подумали — на следующий день скворец вернулся. То ли разучился летать, то ли не ужился в обществе лесных сородичей. Так и остался в лагере, даже после того как оттуда увезли последних заключенных… Словом, мои крылья так обтрепались, что я боюсь пуститься в полет.

— Падать ты боишься, а не летать, ушибить мягкое место, — ворчит Вайдар.

— Может быть, вы правы, — устало отвечает Кристап и собирается встать. — Но это не меняет существа дела. У меня недостает храбрости еще раз взять в руки учебники и начать все сначала.

— Чепуха! Мы тебе поможем, дадим рекомендацию, скажи только, что хочешь учиться. Мне же рассказывали, какие ты дома делаешь скульптуры.

— Пустяки, типичная самодеятельность.

— Именно поэтому ты должен поступить в Академию художеств, и притом нынешней осенью. Так и знай, за патлы твои длинные потащу, если будешь упираться. Сколько можно ходить в подсобных рабочих?

…В глубине души Кристап никогда не смирялся со своей участью. Правда, на механическом заводе, где он слесарничал, иногда забывалось, что в мире существуют и такие материи, как искусство. Особенно в конце месяца, когда приходилось работать за десятерых, оставаться на сверхурочные, чтобы за несколько дней наверстать то, что проваландали за три недели, спасти план и второпях сварганенными деталями дать возможность спасти его и других. В такие дни он просто слышать не мог, как начальник цеха, апеллируя к совести рабочего, в каждой фразе кстати и некстати поминал «культуру».

Для Кристапа символом культуры было произведение искусства — красивая скульптура, картина, хорошая книга, ну, допустим, удачный фильм. Он выходил из себя, когда культурой именовали внешние признаки цивилизации двадцатого века — безупречно функционирующую канализацию, современные средства сообщения, нормы приличного поведения.