Сергей Антонов - В городе древнем

— Пойдем… — попросила она. — Ночевать-то есть где? Где ты меня устроишь?

— Есть… Есть… — Латохин взял Леночкин чемоданчик, снял с нее заплечный мешок.

— Я в любой землянке, лишь бы не на улице…

— Ты знаешь, тетя Аня Ситникова предлагает нам свой сарайчик…

— А сама?

— Сама к знакомым пойдет с дочкой. Поверь, я ни о чем таком ее не просил. Даже не заикнулся. Муж ее убит, и она как-то по-особенному относится и ко мне, и к тебе. К нам обоим…

Они вышли на вокзальную площадь, и Леночка невольно остановилась. То, что предстало ее глазам, конечно, трудно вообразить, если и опишут словами не один раз…

Латохин стоял рядом молча: пусть впитает в себя горечь свидания с родным городом. С городом, которого нет… Эту картину не загородишь, не утаишь, не прикроешь…

— Так куда мы, Сережа? — тихо спрашивает Леночка. — Говоришь, сарайчик… — И совершенно неожиданно для Латохина: — Ой, Сережа!.. Если хочешь, пусть это и будет нашей свадьбой… Пока живы!

Весть о том, что, оставив карточки, исчезла Нина Ободова, быстро разнеслась по городу.

Захаров срочно вызвал Турина.

Встретил его он, стоя за столом, держа руки в карманах брюк, что было верным признаком недовольства.

— Что там у тебя происходит, Иван Петрович? — спросил сдержанно и холодно. — Что с Ободовой?

— Ни товарищи по работе, ни милиция, ни Цугуриев, к сожалению, ничего о ней не знают.

— Не будем, товарищ Турин, прятаться за других: милиция, друзья, Цугуриев… Что известно райкому комсомола, товарищ Турин?! Райкому.

— Райком тоже ничего не знает, Николай Николаевич.

Захаров помолчал, напряженно раздумывая, потом спросил:

— Карточки, говорят, оставила?

— Да.

— Мы ничего толком не знаем, а в городе молва, что комсомолки руки на себя накладывают…

— Ходят такие слухи… Только она, Николай Николаевич, не комсомолка, — уточнил Турин, — и одна.

— А тебе нужен десяток, сотня? Так?

— Нет, Николай Николаевич…

— Почему же в городе говорят, что Ободова — комсомолка?

— Она действительно была членом ВЛКСМ, и, пожалуй, даже активным, до войны. Но запятнала себя во время оккупации, и мы ее в комсомоле не восстановили.

— Почему же Ободова осталась в памяти людей не как «запятнавшая себя», а как комсомолка?

— Не знаю, Николай Николаевич. Для этого достаточных оснований нет. Многим известно, что она путалась с немцами, с офицерами…

— Те, кто путался с немцами, переживать, считать себя замаранными не будут. Утрутся — и все! А Ободова, выходит, очень переживала. Страдала! Что-то здесь не так! Где же она?

Такой постановки вопроса Турин не ожидал.

Что здесь непонятного? Наверное, покончила с собой. Не в бывшей церкви, так в реке, не в реке, так в пруду… Турин твердо знал, что самоубийством кончали люди, запутавшиеся в личных отношениях, люди изломанные и духовно опустошенные, у которых нет в жизни большой цели… Под одну из таких категорий и подходила Ободова. О чем тут раздумывать? Конечно, жаль человека, но причина гибели ясна.

— Николай Николаевич, по-моему, конец ее закономерен…

— Что же тут закономерного? Как она относилась к работе? К тяжелой работе на стройке?

— Говорят, добросовестно. Хорошо работала… Замаливала грехи…

— Непонятно… На работе ее не обижали? Никаких осложнений не было?

— Да вроде нет, Николай Николаевич. Товарищи к ней относились неплохо.

— Что же, крах личной жизни — у такой еще девочки? Неудачная любовь?

— Не думаю… Какая там, Николай Николаевич, любовь! — Турин махнул рукой. — Смазливая… Ступила не на тот путь и запуталась, — тянул Ваня Турин свою линию. — Пьяной ее видели. Ночью встречали…

— Опустившиеся пьяницы не оставляют карточек друзьям, Иван Петрович! Не о себе, стало быть, думала… Садись-ка… — Секретарь райкома партии как бы приглашал Турина к обстоятельному разговору. Его интересовала и политико-воспитательная работа, и то, как райком комсомола помогает трудоустраивать молодежь — ведь рабочих рук городу не хватает: требуются грузчики, строители и еще раз строители, землекопы, печники… А что предлагают тем, кто почему-либо не может работать на стройках? Как трудоустраивают их? Как привлечь к восстановлению города тех, кто работает на почте, в пекарне, в магазине и других подобных местах?

Работа райкома комсомола и жизнь молодежи проходила на виду у Захарова, и Николай Николаевич хотел не столько узнать, что именно делается, сколько услышать, как оценивает работу своего райкома сам Турин.

Турин отвечал, ничего не скрывая:

— Дел невпроворот… Слишком много времени отнимают (да он, Турин, понимает, что это необходимо и неизбежно!) поручения райкома партии, особенно хлебозакуп… Трудоустройством молодежи занимаются, направляют в основном на стройки. Да все и сами стремятся туда — там ведь рабочая карточка. Кто послабее — работают в больнице. Там не легче, но хоть в тепле. Политико-воспитательная работа по-настоящему развернулась лишь в последнее время, когда райком смог сколотить актив и направить его в землянки и сарайчики… До этого работники райкома пытались почти всю работу вести сами… Дельные предложения внес Степанов. Собственно, с него и наступил перелом… Комсомольцы, привлеченные райкомом, ходят с газетами по землянкам и проводят беседы — форма, пока не заменимая никакой другой…

— Где живет Степанов? — прервал Турина Николай Николаевич. — В школе?

— Да.

— Надо будет ему помочь… — И перешел на другую тему: — Читал? Американская торговая делегация приезжает в СССР.

— Читал, Николай Николаевич.

— Пусть приедут — увидят… — Николай Николаевич как бы размышлял вслух. — Ведь войны они, по сути, не знают, лишь нюхали… Пока мы одни… Иван Петрович, ты чаю хочешь? — Он нагнулся и поднял откуда-то из-за стола термос. — Вот, кажется, только он и остался от дома…

— Спасибо, Николай Николаевич, выпью.

Захаров достал из ящика стола стакан зеленого стекла. Его предложил Турину, себе налил в крышку термоса.

— Бери… — придвинул он Турину сахар на листке бумаги. — Так как думаешь, Иван Петрович? Может, теперь сдвинется дело? Откроют второй фронт?

Хотя приезд торговой делегации был не бог весть каким важным событием, но он, однако, в какой-то степени знаменовал давно ожидаемые сдвиги в отношениях союзников, вселял надежду на еще большие контакты.

— Хотелось бы верить, Николай Николаевич…

— Эх, если бы!.. Подсобили бы нам немного… А то ведь фашизм угрожает всему миру, а отдуваемся мы одни. Сколько наших жизней загублено этой войной…

Они молча пили еще горячий чай, и Турин считал, что думают они сейчас об одном и том же — о втором фронте, когда Захаров неожиданно сказал: