Георге Георгиу - Возвращение к любви

— Ступай, кляча, чего косишься? Это такой же осел, как и ты, только на четырех колесах да бегает быстрее, — и хозяин огрел его кнутом. Это был пожилой человек, смуглый, с лицом, изрезанным глубокими морщинами, в островерхой шапке и овчинном кожушке с черными нашивками. Он поднес руку к шапке, будто прощаясь, после чего продолжил свой путь.

Фабиан ответил на его приветствие и поглядел ему вслед. Черный ослик, колымага и пастух в овчинном кожушке появились словно из другого мира, чтобы на миг показаться людям и вновь исчезнуть… А белая, сверкающая «Волга» равнодушно стояла на обочине дороги, как неотделимая часть настоящего, как главная хозяйка дорог.

— Прошлой осенью, — услышал Фабиан голос водителя и обернулся к нему, — мы встретились, как и сейчас, с другим пастухом, Штефаном Бодоликэ. Я был с Максимом Дмитриевичем… Шли слухи, что Бодоликэ делает делишки с колхозным добром, и Мога спросил его: «Скажи правду, Бодоликэ, сколько ты продал брынзы?» А Штефан прикинулся обиженным и говорит: «Вы меня спрашиваете, товарищ председатель? Спросите ослика, ведь это он таскал…»

Максим Дмитриевич тогда ничего не сказал, — продолжал Горе, — а вечером послал меня за Штефаном, чтобы привезти его в правление. «Послушай, Штефан, — сказал ему Мога, — я проверил и установил, что твой осел увез куда-то около тридцати килограммов брынзы, и в наказание мы решили оштрафовать его на сто рублей… Завтра утром или внесешь деньги в кассу, или мы уволим осла вместе с тобой!..»

Фабиан рассмеялся. А Горе рассказывал этот случай без малейшей улыбки.

— И уплатил ослик… то есть пастух? — поинтересовался Фабиан.

— Эге! Когда судит Максим Дмитриевич, то не жди пощады, — важно ответил Горе, словно твердые и справедливые решения Моги были его собственной заслугой. — Долго еще Штефан жаловался, что после того штрафа ослик обиделся и не хотел ночью таскать колымагу…

В дверях погребка появился Михаил. За ним — сгорбленная фигура Бошты в сопровождении Пуйки. Они так увлеклись беседой, что даже не вышли посмотреть на ту драку. Так Михаил и застал их спорящими о возможной кандидатуре на пост председателя. Он уловил имя Кырнича и свое собственное…

Бошта запер погреб на большущий замок, в знак прощания махнул рукой Пуйке и направился к своему «правлению» — беленькому, чистенькому домику, крытому красной черепицей.

Сел в машину и Михаил.

— Гляди-ка! — сердито пробормотал он. — Начались уже собрания.

— Это вполне естественно, — сказал Фабиан. — Беспокоится народ. Уезжает же Мога!

— И уже нашли подходящих преемников. — Михаил рассказал Фабиану об услышанном в погребке.

— Вот почему ты вышел хмурый! — поддел его Фабиан. — Появились и другие претенденты на пост председателя…

— К черту! Я первый обеими руками буду голосовать за Кырнича, — горячо сказал Михаил. — А рассердился я потому, что Бошта превратил погреб в кабак. Мирча напился и затеял драку. Разве это дело? Я приказал Боште не впускать туда больше никого.

— Серьезно? — сделал удивленный вид Фабиан. — Ты прогрессируешь, мой друг.

— Твое присутствие подбадривает меня, — улыбнулся Михаил. Он снял шляпу и вытер вспотевший лоб. — Фу, как жарко!.. Уже идет весна, — Лянка попробовал переменить разговор. — Знаешь, я очень люблю весну. Она всегда приходит как обновление, как надежда… Как чистая любовь… Недаром крестьяне возлагают все свои надежды на это время года… Соки земли переходят в растения, солнечный свет проникает в них, обогревает и нас… Но мы, как правило, не замечаем этого, нам некогда, мы вечно заняты.

— Причина не в этом, — поддержал разговор Фабиан. — Мы боимся, как бы не впасть в лирику… Мы стараемся не замечать поэзию природы, поэзию, живущую в нас самих, и держим ее за семью замками, чтобы не дай бог не выскользнула на свободу, не нарушила наш покой. Мы суровы, расчетливы, не любим заниматься пустяками, восхищаться голубым небом, зеленеющими полями, в то время как крестьянин всем существом живет природой, живет среди чудесных красок, с весны до белой зимы… Гляжу вот на ваши дома и вижу в них много поэзии… Они — как порыв любви к прекрасному, желание человека окружить себя не только достатком, но и поэзией. И эти порывы надо поддерживать и развивать — красоту, чистоту души. Чтоб не оказалось вдруг, что дома и вещи захватили все свободное пространство и не осталось места для души… Если в человеке жива поэзия, то теплей и ему, и окружающим…

— Это по части Назара, — улыбнулся Михаил. — Григоре, гони к Антохи.

— А меня подкиньте к правлению, хочу закончить с жалобами Мирчи, — сказал Фабиан.

— С поэзией покончено? — улыбнулся Михаил.

— Нет, но я ношу ее в себе, вот здесь, — и Фабиан указал на сердце. — Мирча на нее не повлияет.

— У меня создалось впечатление, что ты большой эгоист и хранишь эту поэзию только для себя одного, — сказал Михаил. — Поедешь со мной, в швейную мастерскую. Ты должен знать, что у нас не только красивые дома, но и одеваться умеем красиво, со вкусом… Эту проблему мы, пожалуй, тоже разрешили. Открыли ателье, есть у нас закройщик, какого не встретишь и в Кишиневе. Он одел почти всю Стэнкуцу…

Горе резко затормозил прямо у ателье. Как раз в это время оттуда вышла Наталица. Увидев Лянку и Фабиана, она остановилась, поздоровалась с ними, спустилась на одну ступеньку и, обернувшись к Фабиану, улыбнулась ему. Михаил заметил это и дружески потрепал его по плечу:

— Ты все еще нравишься девушкам, старина! Браво!

— Это по части нашего Григоре. Гляди! — и Фабиан кивнул в сторону машины.

Горе преградил путь Наталице, взял ее за руку и предложил сесть в машину. Но она отрицательно покачала головой, высвободила руку и торопливо удалилась.

Михаил и Павел зашли в ателье. Их встретил Антохи, мужчина лет сорока, красивый, ладно сложенный. На шее у него, спадая на белую рубашку, висел желтый «сантиметр», он щеголял в хорошо отутюженных брюках, начищенных до блеска черных туфлях. Как выразился позже Лянка, Антохи совершенствовал свое ремесло и свой внешний вид исключительно для того, чтобы привлечь как можно больше женской клиентуры.

— Чем похвалишься, мастер? — спросил Михаил, оглядывая салон. — А это чья работенка? Наших парней? — указал он на разбитое стекло.

— Беда с ними, — вздохнул Антохи. — Всем не угодишь. Разрываюсь на части, из кожи вон лезу, но… Все село завалено журналами… Хитрецы они, эти из редакции. В каждом номере — новые модели… Знают они женские слабости… Не успеет номер выйти, как суют его тебе под нос: вот так и шейте мне, это модно! Я стараюсь, а видите, как мне за это платят? — То ли жаловался Антохи, то ли, напротив, был очень доволен, трудно понять. Но улыбка у него до ушей. — Вы же встретили эту кривляку Наталицу. Хочет, чтобы я сшил ей юбку. Просто замучила меня своими выдумками. Требует самую коротенькую мини. Я снимаю ей мерку, на два пальца выше колен, она приказывает еще короче. Подымаю еще на два сантиметра. «Еще короче, товарищ Антохи, разве не понимаете?!» — и подтягивает юбку чуть ли не на ладонь. «Вот так, видите?» Меня аж в жар бросило. С досады, ей-богу… Видел я такие фасоны! Поседел от них, право!..