Альберт Мифтахутдинов - Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке

Гемайнаут — жена Гырколькая положила на шкуру у входа два камня, проверила веревки и предложила всем идти в полог пить чай.

Рыжий Чере, вожак упряжки, чувствовал, когда люди уходят от костра. Ему всегда что-нибудь перепадало, в его старой памяти маленький огонь затухающего костра и надбавка к ужину сливались в одно.

Вожак смотрел не на людей, а на огонь. Угли вспыхнули. Чере зевнул, и глаза его повлажнели. Он зевал, как уставший человек, — до слез. Чере ушел и свернулся клубочком у входа. Если бы он умел говорить, он бы промолчал.

Мы залезли в полог, большой меховой ящик из оленьих шкур. Через минуту стало жарко.

Первым разделся старик. Он снял кухлянку и меховые брюки и остался в тонких пыжиковых штанах. Он повернулся спиной к двум керосиновым лампам. Старик блаженствовал. Так блаженствуют на пляже.

Потом декольтировалась Гемайнаут. Она наполовину вылезла из керкера — мехового комбинезона… Она не стеснялась. Да и зачем стесняться, если тебя никто не любит. Она много, любила в молодости, а теперь в ее памяти нет места даже воспоминания. И ей все равно. И никто не заметил ее плоских, как, лепешки, грудей. В тундре не принято обращать внимания на старух.

— У меня совсем кончились сказки, — сказал Гырколькай. — Теперь твоя очередь.

Все свои сказки я израсходовал в предыдущие приезды. У меня и так их запас был невелик: пастухи давно все знали про Бабу Ягу, Кащея Бессмертного, Конька-горбунка и золотую рыбку. Я им и про золотые торбаса сочинил, бессовестно заимствовав сюжет «Золушки».

— Да. Теперь твоя очередь, — повторил Гырколькай.

Мне надо было что-нибудь рассказывать.

— Я расскажу про войну, ладно?

— С фашистами?

— Нет, про другую войну. Она была давно-давно. Тысячи лет назад.

— Ой, какая старая война, — сказал Гырколькай. — А где она была?

— На юге. У теплого моря. И люди воевали, и боги…

— Бо-о-ги… — протянул тихо Гырколькай, и все замолчали.

Дремавший в углу дряхлый старик Эль, отец Гемайнаут, зашевелился. Боги — это по его части. Хотел он узнать, почему они от него отвернулись. Почему они бессильны, когда вызывает он их, почему тундра стала такой непонятной. Много «почему» у Эля накопилось перед отправкой к «верхним людям». Всю жизнь он шаманил, вырезал из дерева и кости; амулеты, бил в бубен и больше ничего не умел. Последние годы он совсем был безработным — молодежь над ним смеялась, люди постарше молчали, уважая его седины, но к услугам Эля не прибегали. Тундра уже не верила в камланье старика.

А старик Эль, когда удавалось выпить, забирался в угол полога, садился на корточки, раздевался по пояс и, раскачиваясь и закрыв глаза, тянул одну мелодию, томительно и страшно.

…Я долго рассказывал историю Троянской войны. Пастухи слушали молча, иногда удивленно вздыхали;

— Ииххх!..

Гырколькай все принимал близко к сердцу и ворчал:

— Смешные люди… Совсем у них ночь в голове… Разве можно воевать десять лет из-за бабы?

И курил десятую трубку.

Он совсем забыл, как тридцать лет назад украл у Эля, тогда еще могущественного шамана, его единственную дочь Гемайнаут, как бежал с ней целую неделю по тундре в поисках крова и защиты. Не одному Гырколькаю была по сердцу красавица Гемайнаут, не один пастух готов был за нее отдать своих оленей и уйти к Элю в пастухи на три года. Все забыл Гырколькай, ведь теперь из-за Гемайнаут никто драться не будет.

— Елена была очень красивая, понимаешь?

— А-ай! — ворчал старик, — все равно. Десять лет из-за женщины.

— Сказка такая, Гырколькай, ты уж не расстраивайся, ничего не поделаешь.

— Не-е-ет! Пурга у них в голове! А яблоко? Разве нельзя разделить?

Я начинал злиться.

— Нельзя! Яблоко золотое, одно, и на нем написано «Прекраснейшей». Понятно?

— Ии… понятно. Разве они богини? Женщины. Ссорятся, как наши в стойбище. Покоя нет. Когда три женщины вместе — пастух всегда голодный. Бригадир хороший нужен, тогда бы и не ссорились! — не унимался старик.

— Ну вот представь, Гырколькай, что ты Парис. И тебе духи обещают.

— Духи… Они только обещают! — И он недобро покосился на Эля, очевидно вспомнив что-то давнее. Бывший шаман зашевелился и отодвинулся подальше в угол.

— Ну, ты представь. Гера дает славу и богатство, Афина Паллада сделает тебя мудрейшим и самым храбрым, а Афродита обещает любовь самой прекрасной женщины. Кому бы ты отдал яблоко? Что бы ты выбрал, Гырколькай?

Старик задумался, потом улыбнулся:

— Женщина… это хорошо…

— Парис тоже выбрал женщину. Он отдал яблоко Афродите. Ну, а богиня помогла Парису похитить жену спартанского царя Менелая — красавицу Елену. Тут и заварилась каша.

Весь вечер Гырколькай переживал Троянскую войну и не давал мне покоя вопросами.

— Десять лет из-за бабы. Деревянного оленя придумали. Большой, наверно, был. Много народа в него влезло. А почему медлил этот…

— Агамемнон?

— Да. Почему он капризничал?

— Он не капризничал. Его ветры задержали.

— И главный бог тоже смотрел, как люди друг друга убивали?

— Зевс, что ли? Он не вмешивался.

— Вот-вот, не вмешивался. Ему хорошо, он бессмертный. Он дух, злой наверное, келе. Такой воин погиб. Жена его так плакала…

— Андромаха любила Гектора.

— Они мало жили вместе?

— Мало…

— Ииххх… — вздохнул Гырколькай.

— Да спи ты, наконец! Сказка это.

Старик ворочался и все бубнил:

— Богини… ссорятся, как наши старухи. Ярмарку разводят. Известное дело, женщины…

Утром была моя очередь окарауливать оленей в долине реки Эргувеем.

Вечером я вернулся. В яранге никого не было. Только рыжий вожак Чере, свернувшись калачиком, лежал у входа в ярангу.

— Чере, Чере! — Я взял его за ошейник и вытолкнул на улицу. — Чере!

Он понял. Он побежал, оглядываясь. Я шел за ним.

За сопкой стояли яранги. Это днем, пока я был в стаде, подкочевали пастухи соседней бригады. Чере привел меня к последней яранге. Я осторожно вошел. На меня никто не обратил внимания.

У костра сидели пастухи. Гырколькай, отчаянно жестикулируя, рассказывал им историю Троянской войны в своем переложении. Он, на чем свет стоит, ругал Олимп со всеми его обитателями. Все было верно, только гора и ее жители носили чукотские имена. Гырколькай, спокойный безнадежный оптимист Гырколькай, ругался, кричал, размахивал руками. Пастухи негодовали вместе с ним.

Им была непонятна мелочность богов.

— Сеид, покажи пустыню, — канючу я. — Сеид, покажи пустыню…

Сеид молчит. Сеид задумчиво чешет волосатую грудь. Глаза у него голубые, как озеро Балхаш. Как озеро Балхаш, если лететь над ним на высоте шесть тысяч метров. Наверное, в него влюблены все окрестные девушки. В Сеида, конечно, а не в озеро. Но девушки тут гордые. Они делают вид, что не смотрят на него, загорелого черного красавца с азиатской меланхолией в голубых нездешних глазах. И черный красавец задумчиво чешет волосатую грудь.