Юрий Рытхэу - Полярный круг

Брат простудился во время поисков, слег и на третий день умер.

Петр Тимофеевич примолк.

Все шли медленно, сдерживая шаг. Словно не было красоты величественной Дворцовой площади, красоты удивительной дуги Главного штаба, вроде бы простой линии, но такой выразительной в своей простоте.

— И я остался один, — вздохнул Петр Тимофеевич. — Один в большом полупустом городе. Меня прикрепили к заводской столовой. Туда я ходил обедать, и это, наверное, меня спасло… А ранней весной меня эвакуировали в Сибирь, в студеное Васюганье, где я провел два года, и при первой же возможности поехал в Ленинград, без которого мне нет жизни даже в самом райском месте на земле.

Кайо внимательно слушал Петра Тимофеевича, с удивлением чувствуя, как с каждым словом этот поначалу вроде бы чужой и далекий человек становится ему ближе. Страдавший страдавшему всегда брат. Слушая Петра Тимофеевича, Кайо вспоминал свое собственное детство, трудные годы, когда не было зверя в море, когда оленьи стада уходили далеко в тундру, чтобы спастись, уцелеть на пастбищах, не тронутых гололедом. Люди ели падаль, выскребали полусгнившую жижу из мясных хранилищ, варили моржовые ремни, державшие каменные грузила на ярангах… Они ушли далеко, в глубь полуострова, оторвавшись от внешнего мира. Никто не знал, как называется эта болезнь, как ее лечить… Она обрушилась на стойбище неожиданно. Кайо остался единственным живым человеком в семье. Вокруг сидели, лежали обледенелые тела родных, близких и знакомых… Он вспоминал блики огня в чоттагине яранги и унылую, гаснущую песню шамана, который утешал уже умерших будущей безмятежной жизнью в мире, который располагался где-то за облаками. Кайо тоже грезил об этом мире и порой даже мечтал о том, чтобы вот так незаметно вдруг перейти туда, чтобы не переживать ужаса одиночества и заброшенности в этом огромном пространстве холода и снега, оледенелых камней, ограниченных далеким горизонтом, за которым пряталось предавшее людей солнце. Длинные холодные лучи стелились по застругам, и шаман протягивал к солнцу исхудалые почерневшие руки, прося толику тепла для оставшихся в живых.

Врачи прибыли в стойбище, преодолев пургу и дальнюю дорогу, но уже было поздно.

Кайо вспоминал, как везли его на нарте в большое селение Улак и он боялся встречи с незнакомым миром, где люди, как он слышал, нюхали речь на белом листе бумаги, горячей водой обмывали тела, из деревянных ящиков слушали песни и выражали согласие поднятием вверх правой руки. Сидя в теплом спальном мешке, Кайо грезил о том, как белоголовый русский спросит его, хочет ли он есть, и Кайо поднимет как можно выше обе руки, чтобы русский понял, как он хочет есть.

В Улаке Кайо поместили в больницу, в крохотную комнату, пугавшую неумолимой белизной и такой чистотой, что боязно было прикоснуться к любой вещи. Уже потом, когда ему становилось почему-либо страшно, он вспоминал для сравнения первое ощущение этой белизны и утешался. Кормил его не белоголовый русский, а молодая русская докторша.

Почти всю весну и лето провел Кайо в больнице. Понемногу он привык и к белой палате, и к белому халату Вали, нарядившейся так, словно она собралась на песцовую охоту. От нее Кайо узнал первые русские слова: «хорошо», «хлеб». Оба слова казались ему круглыми, теплыми, как сама буханка хлеба, мягкая, пышная, долго хранившая тепло раскаленной печи.

Осенью Кайо перевели в интернат и известили о том, что он будет учиться грамоте — вынюхиванию следов человеческой речи на бумаге.

Он расставался с Валентиной Сергеевной, словно уезжал в неведомую страну, и успокоился лишь тогда, когда докторша убедила его, что он может в любое время приходить в больницу и даже ночевать в палате, когда там никого не будет.

Первое время так и было.

Ощупью, осторожно, словно по первому льду, входил Кайо в новую для него жизнь. Даже его сверстники — чукотские ребята Улака — далеко ушли от него и знали много такого, о чем он и представления не имел. Они бойко тараторили по-русски и захохотали, когда на вопрос учителя, умеет ли он говорить по-русски, Кайо уверенно произнес два, на его взгляд, главных слова: «хорошо», «хлеб»…

Будучи в окружении своих соплеменников, Кайо в Улаке чувствовал себя порой одиноким, и ему хотелось все бросить и удрать в тундру, к синеющим вдали горам, где бродили оленьи стада, где спокойствие и тишина нависали над ярангами уютным и теплым пологом.

В Улаке нашлись дальние родичи. Они приглашали мальчика к себе, угощали моржовым мясом, поили чаем и сочувствовали ему вслух.

Но больше всего Кайо любил ходить к Вале. Здесь был его настоящий родной дом, и порой старый микроскоп, в который Кайо любил смотреть, казался ему более близким предметом, нежели каменные жирники, горевшие в просторном пологе дальнего родственника Кайо — охотника Каляча.

Тогда Кайо и не осознавал того, что он живет как бы в трех мирах одновременно. Один мир для него уже был прошлым — тот, что остался в тундре, второй — это тот, где жили Каляч и его земляки, входившие в новый мир хотя и уверенно, но своеобразно, пытаясь взять с собой многие привычные вещи. А третий мир был тот, который открывался через первые русские слова: «хлеб» и «хорошо», — сверкающий, волшебный мир будущего, который широко распахивался перед такими, как Кайо.

Вот почему, слушая Петра Тимофеевича, Кайо проникался к нему особым доверием. Ему как-то сразу стало легче, словно бы он нашел давнего друга.

— Я очень сочувствую вам, — сказал Кайо, и Петр Тимофеевич ощутил в этих очень просто и искренне сказанных словах истинное понимание пережитых им страданий.

Петр Тимофеевич почувствовал, что своим рассказом он задел Кайо за живое, за сокровенное. Значит, есть у них настоящая близость… Но что он за человек? Трудно общаться, все время думая о том, как бы не задеть, как бы не обидеть его.

Петр Тимофеевич догадывался, что ему мешали прочитанные книги, где чукча рисовался каким-то необычным человеком, несколько отличным от других жителей земли.

А всмотреться в глаза Кайо — там живая мысль. Но человек вырос в тундре. Он унаследовал представления о мире, переданные ему шаманами. Его глаза видели бескрайную ледяную пустыню. Он — человек Севера, человек ежедневного подвига, и сам того не сознающий!

Но, с другой стороны, Кайо окончил нормальную советскую школу, учился по тем же учебникам, что и Петр Тимофеевич. Мало того, был в университете в этом самом городе, куда Петр вернулся из эвакуации, вернулся один, оставшись без близких и родных. Единственной родней для него был изнемогший в трудной битве Ленинград! Подумать, так у Петра и у Павла большая часть жизненного пути прошла по одной дороге…