Юрий Рытхэу - Полярный круг

— Зина.

— Нет, дай мне сказать, — Зина сжала его руку. — Вот ты поедешь в Данию, увидишь чужой мир, увидишь других людей… А вдруг тебе покажется, что далекая танцовщица Зина — это мелко, незначительно…

— Зина, ну как ты можешь такое говорить?

— Ты мне сказал в тундре, что я похожа на портрет актрисы Самари, — продолжала Зина. — Я потом нашла, книгу репродукций Ренуара. Поставила рядом зеркало и стала смотреть на портрет этой мадам. Подруги тоже нашли, что похожа… Только мне почему-то было грустно от этого сходства. Я не хочу быть ни на кого похожей.

Зина снова поцеловала Нанока.

Нанок задыхался.

Это совсем не то, что загарпунить кита. Или все это произошло потому лишь, как сказала старая Ансима, что кит принес удачу Наноку? И все-таки ощущение совсем иное, чем после удачной охоты на кита. Вот почему танец любви все же чаще исполнялся в Наукане, чем танец кита…

Какие странные мысли приходят в голову!

— Вот ты уедешь, и я уеду… Расстанешься со мной надолго… Будешь писать мне?

— Буду писать каждый день! — ответил Нанок.

— Не надо каждый день, — остановила его Зина. — Когда захочется написать, тогда и пиши.

— Мне в Данию больше не хочется, — сказал Нанок. — Хоть поступай в ансамбль, чтобы только не расставаться тобой…

— И будешь танцевать танец кита, — засмеялась Зина. — Нанок, пусть будет так, как есть. Не надо становиться другим, ведь ты любишь меня, а не актрису Самари?

— Я ее больше не знаю!

— Нет, наверное, она была хорошим человеком, — примирительно сказала Зина. — Иначе Ренуар не стал бы ее рисовать. Да и по лицу видно — очень добрая женщина. Когда ты завтра улетаешь?

— Утром.

— Жаль, — сказала Зина. — У нас с утра репетиция, а то бы проводила тебя.

— Не надо меня провожать, — сказал Нанок. — Мы ведь никуда теперь не денемся друг от друга. Обязательно увидимся, встретимся.

— Обязательно, — сказала Зина. — А все-таки грустно расставаться вот так сразу.

Нанок пытался увидеть лицо девушки, но оно было скрыто мглой. Только приблизившись, можно было увидеть ее широко расставленные удивительные глаза. Как хорошо даже так, без слов, знать, что Зина чувствует то же, что и он сам. А он словно стал совсем другим и подумал теперь о своих письмах, будто они были написаны не им. Знай, что все вот так счастливо обернется, он бы нашел другие слова…

— Я все время буду помнить о тебе, где бы я ни был, — сказал Нанок.

— И я тоже, — ответила Зина.

Время летело быстро.

На востоке уже стало светлеть, а Нанок с Зиной все еще стояли над рекой Кепервээм. Звезды гасли одна за другой, и лишь огни электросварки на площадке строительства атомной электростанции по-прежнему оставались яркими.

Первое заграничное путешествие Максима Нанока началось не совсем гладко. В Шереметьеве при посадке в самолет он потерял спутника, Клавдия Петровича Зотова.

Нанока, несмотря на его энергичные протесты, присоединили к группе японских туристов и вместе с ними же посадили в самолет.

Старший японской группы, пересчитывая своих, ничего не мог понять: все сбивался. Обнажив крупные зубы, он что-то сказал громко и взволнованно.

Нанок объяснил стюардессе, что, видимо, произошло недоразумение: его приняли за японца. Соседи его, прислушиваясь, почему-то одобрительно кивали. Стюардесса улыбнулась и призналась:

— И я вас тоже приняла за японца.

— Хорошо, что не отправили в Токио вместо Копенгагена, — заметил подоспевший Зотов.

Они сели рядом.

Клавдий Петрович Зотов в свое время закончил северный факультет Ленинградского университета, из которого потом было образовано северное отделение Педагогического института имени Герцена. Долго работал в Институте этнографии Академии наук, ездил с археологическими экспедициями на Чукотку.

Недавно Клавдий Петрович получил назначение заместителем директора Музея этнографии. Нанок его знал, еще будучи студентом.

— Как поездили по Чукотке? — спросил Клавдий Петрович.

— Хорошо, — ответил Нанок. — Знаете, что я нашел? Поворотный гарпун с наконечником из обсидиана!

— Что вы говорите! Как же это удалось?

— Я нашел гарпун в сельском музее Сиреников.

— У Ани Македоновой?

— У нее. Она и не знала, какая ценность стояла у нее в углу.

— Находка заслуживает специальной статьи в археологическом журнале, — заметил Клавдий Петрович. — Вы спросили, где его нашли, в каком месте?

— Не догадался, — виновато ответил Нанок.

— Вот это нехорошо, — сказал Клавдий Петрович. — Это необходимо установить. Вернетесь домой, не откладывайте. Подробно опишите и обмерьте гарпун. Неплохо бы подвергнуть его радиоуглеродному анализу. Где еще побывали?

Нанок перечислил все пункты. Они были знакомы Зотову так же, как были ему хорошо знакомы люди, которых упоминал Нанок.

— Как здоровье Нутетеина? Танцует?.. Не берегут старика. Не надо выступать на каждом концерте, иначе его ненадолго хватит. Пусть консультирует, показывает.

Через некоторое время объявили, что самолет пересек государственную границу Советского Союза.

Нанок не успел еще привыкнуть к полету, а стюардесса уже объявила, что самолет идет на посадку.

— Так быстро? — разочарованно заметил Нанок.

— Это Европа, а не Чукотка, — напомнил Клавдий Петрович. — Расстояния здесь короткие.

Нанок прильнул к иллюминатору. Ничего особенного с высоты он не обнаружил. Самолет снижался над морем. Мелькали поросшие зеленью островки с аккуратными домиками. Потом пошла какая-то пустынная земля, похожая на ту, какую видишь при посадке в Тикси, — словно побережье Ледовитого океана в пору, когда уходит лед. Здесь тоже на рейде стояли корабля, а земля была безлесная, удивительно унылая.

Только перед самой посадкой промелькнули какие-то здания.

— Наш самолет приземлился в столице королевства Дании Копенгагене, в аэропорту Каструп, — объявила стюардесса и поблагодарила пассажиров неизвестно за что, хотя, по логике, пассажирам надо было поблагодарить экипаж.

— Ну вот, — бодро произнес Клавдий Петрович, — начинается наша с тобой работа.

Нанок напряженно улыбнулся.

Встречали сотрудники посольства и представители Общества Дания — СССР: два господина, совершенно не похожие не только по внешнему виду, но и по манере разговаривать. Один из них, худощавый, стройный, назвавшийся мистером Вальтером, был аккуратно одет и тщательно выбрит. И даже речь его была тщательно выверена. Зато другой, в мешковатом костюме, смешливый, не перестававший говорить на каком-то невообразимом языке, где слышались и русские слова, и английские, — Ганс Йенсен был самим олицетворением свободы от всяческих условностей и протокольных ограничений.