Юрий Рытхэу - Молчание в подарок

Гэмакэргын с оттенком благодарности воспринял слова фотографа, если вообще можно испытывать какие-то благодарные чувства к собственному палачу. Детишек загнали в яранги, ушли и женщины.

Наконец фотограф нашел подходящее место у стены, попросив только отодвинуть в сторону нарту.

— Она мне будет мешать, — сказал он непонятно для Гэмакэргына.

Гэмауге прислонил Гэмакэргына к стене, а сам отошел в сторону, пряча улыбку. Странный он парень. А не был таким еще совсем недавно, когда батрачил у большого байдарного хозяина, носил за ним большое рулевое весло и мечтал жениться на его племяннице.

Фотограф залез под черное покрывало. Прищурившись, Гэмакэргын смотрел на него и думал, что парень с усиками, должно быть, не растерял окончательно остатки совести и стесняется, видимо, смотреть жертве в глаза. Гэмакэргын глубоко вздохнул и прикрыл глаза. Но почему он так долго целится? Неужто в пяти шагах трудно попасть в большого человека? Или он непривычен? Гэмакэргын мог похвастаться тем, что попадал в бегущего зайца из тугого лука, за две двадцатки шагов мог накинуть аркан на мчащегося оленя. Теперь кому нужны его ловкость и сила? Но почему он так медлит? Тишина стояла над стойбищем. Лишь под ногами топчущегося фотографа слабо попискивал подтаявший снег да из глубины яранги доносились сдерживаемые стоны и всхлипы жени.

Гэмакэргын глубоко вздохнул и прикрыл глаза.

И вдруг он услышал:

— Открой глаза!

Это крикнул из-под черного покрывала фотограф. Гэмакэргын в испуге открыл глаза и уставился да черный, бездонный, зловеще поблескивающий глазок.

— Открой глаза шире!

И тут вдруг у Гэмакэргына мелькнула мысль: а почему бы не убежать? Пока они погрузятся на нарты, поднимут собак, он успеет уйти далеко…

И тут он услышал щелчок. Похожий на звук, который слышен в ружье, когда случается осечка. Да, именно такое и случилось, потому что вдруг из-под черного покрывала показалась голова фотографа и он обрадованно произнес:

— Все! Готово!

Какое-то удивительное чувство охватило Гэмакэргына. Он и верил и не верил в то, что больше не будет выстрела или как еще там называлось действие этого маленького ружьеца, которое все еще оставалось накрытым черным покрывалом.

— Все? — переспросил он на всякий случай.

— Все, — подтвердил фотограф, ставший вдруг неожиданно симпатичным, хорошим парнем. И эти его усики вовсе не вытекали из ноздрей, а так искусно были подбриты, образуя как бы две черные аккуратные полоски над верхней губой.

— Ну вот! — обрадованно произнес Гэмауге, подходя к Гэмакэргыну. — А ты боялся!

Гэмакэргын ничего не сказал в ответ на это. Только подумал: а как бы ты сам себя вел, если б твоя жизнь была под угрозой?

Из яранги выглянула жена, потом показались ребятишки, Гэмакэргын подошел к жене и тихо сказал:

— Все. Больше ничего не будет.

Он помог погрузиться на нарту, сам тщательно увязал груз и фотоаппарат, аккуратно уложенный в мешок из нерпичьей кожи, но все же решился спросить:

— А где же она, моя тень?

— Еще надо проявить ее, потом закрепить на бумаге, — со знанием дела ответил Гэмауге. — Несколько дней на это потребуется.

После отъезда фотографа Гэмакэргын чувствовал себя не совсем привычно. Шутка ли — где-то в Уэлене неизвестно в каком состоянии пребывала его тень. Ведь какому-нибудь недоброжелателю достаточно навести порчу на тень, и он может заболеть или даже умереть.

Летом, когда стойбище Пананто прикочевало к Уэленской лагуне, на байдаре приплыл Гэмауге. При большом стечении народа он вытащил из черной бумаги изображение Гэмакэргына и пустил по рукам.

Да, это был настоящий Гэмакэргын, в белой кухлянке, белых меховых штанах, белом малахае, по своему внешнему виду собравшийся покидать этот мир. Правда, его лицо было несколько испуганным: но ведь с человека впервые в жизни снимали тень! Как тут можешь быть спокойным?

Гэмакэргын взял бумагу и долго вглядывался в свое изображение, снова вспоминая и переживая мысли, одолевавшие его, когда он стоял у стены тундровой яранги перед бездонным стеклянным глазом фотоаппарата, навсегда прощаясь с жизнью.

— А мне можно взять это? — спросил Гэмакэргын.

— Бери! — великодушно ответил Гэмауге. — Для паспорта нужна маленькая тень, а эту я попросил сделать фотографа лично для тебя как подарок.

— Спасибо, — сердечно, от души поблагодарил Гэмакэргын и спрятал собственную тень в укромное место, где хранились семейные реликвии и священные предметы для ритуальных обрядов.

— Лет десять как нет в живых Гэмакэргына, — с сожалением в голосе сказал Гэмауге. — Его дети выросли. Кто в тундре остался оленеводом, а кто и выбрал для себя другой путь. А эту фотографию подарил мне его внук. Костя Гэмакэргын, фотограф нашей районной газеты. Он переснял ее с той, давней. Когда я смотрю на нее, я вспоминаю нашу молодость и как бы обозреваю мысленно тот огромный путь, который мы прошли… Великий путь!

Установка телефона происходила в учебное время, и мы из класса слышали, как там стучали, что-то прибивали. Аппарат прикрепили к стене нашей столовой в Анадырском педагогическом училище. На перемене мы с нетерпеливым интересом разглядывали провода, изоляторы, идущие в ряд под самым потолком, и сам аппарат, пока еще безмолвный, с ручкой сбоку и двумя блестящими шляпками звонков на крышке. Монтер, веселый веснушчатый парень, охотно объяснил нам, что к чему, да и сами мы, люди уже образованные, прошедшие еще в семилетке курс элементарной физики, вполне разбирались и в устройстве и в принципе работы телефона. Правда, второклассником я ходил в Уэлене на радиостанцию, чтобы собственными глазами увидеть, как из районного центра летят телеграфным переводом деньги: у нас в семье ждали плату за зимние перевозки на собаках. Я проторчал под антеннами весь день, намерзся так, что даже разговаривать не мог, но летящих денег так и не увидел. Они каким-то чудом миновали меня, или же мои глаза просто не уследили за ними: словом, когда я пришел домой, телеграфный перевод уже был доставлен почтальоном Ранау, и моя мать собиралась в магазин.

Где-то ближе к обеду у нас был последний урок: рисование. Этот предмет преподавал Самсон Осипович Корышев, маленький худенький старичок в больших роговых очках… На первых занятиях он с увлечением объяснил нам, что такое натюрморт, и поставил на подставку ведро из нашей кухни. Для придания объемности изображению преподаватель научил вас наносить правильно штриховку и вообще немудреным хитростям. За несколько уроков мы так наловчились рисовать ведро, что даже у самых бездарных и неспособных к изобразительному искусству это обитое, помятое цинковое ведро выходило как живое, если так можно сказать о неодушевленном предмете. После овладения «мертвой» натурой приступили к живой. Натурщиком нашим был училищный истопник и каюр Варфоломей Дьячков, уроженец Анадыря, который он по старой привычке называл Мариинским постом. Варфоломей Дьячков вел свою родословную от первых русских землепроходцев, но наличие в нем туземной крови явно преобладало. На рисунках это почему-то становилось особенно заметным, что явно не нравилось нашему натурщику, и, рассматривая рисунки, он презрительно ухмылялся и замечал: «Ничего-то вы еще не умеете, недоспели еще… Одним словом, натюрморда получилась…»