Юрий Рытхэу - Молчание в подарок

Воспитатель погрозил нам кулаком и ушел досыпать в учительскую.

Все же он не испортил нам удивительно хорошего настроения. Мы долго не спали, обменивались мнениями, впечатлениями, мечтали о том, что придет время и вот отсюда, из Анадыря, можно будет позвонить и в Уэлен, и в Янранай, и в Наукан, а может быть, даже в Москву… И говорить на русском, и на эскимосском, и на чукотском языке со своими близкими, родными, знакомыми…

За заиндевелыми окнами стояла морозная зимняя ночь. Начиналась пурга, ветер гремел по крыше, шарил по стенам, а мы горячо мечтали о будущем.

На следующий день с утра пришел монтер и перенес телефонный аппарат в учительскую. Когда мы вышли на большую перемену, на стене лишь виднелись следы шурупов, которыми был привинчен к стене аппарат, а на полу валялось несколько обрывков тонкого цветного провода и осколки белого изолятора.

Атык проснулся и понял все. До этого еще была какая-то надежда и порой появлялась даже уверенность. Особенно когда приходила Татьяна Лаврентьевна — врач сельской больницы. Это была полная и очень уютная женщина, с большим красивым лицом и мягкими руками. Она нежно дотрагивалась до усохшего тела, и старик не мог сдержать вздоха сожаления.

— Вы еще станцуете Танец Кита, — уговаривала она Атыка, хотя он ни на что не жаловался.

А приснилось Атыку вот что. Будто долетел он до окрестностей Полярной звезды в Зените неба, и встретились ему Боги и ушедшие из жизни космонавты на берегах Млечного Пути, иначе называемого чукчами — Песчаной рекой.

Помощник Бога заметил с неудовлетворением, что приход Атыка несколько преждевременен. Словно он слышал заверения Татьяны Лаврентьевны, что помирать рано…

Бог был с виду простой и озабоченный человек, похожий почему-то на секретаря райкома. Он принял Атыка у себя. Отчетливо вспоминался длинный стол, покрытый зеленым сукном, как будто графин с водой, с граненым стаканом и телефоны на отдельном столике… Может быть, это был другой сон, наложившийся на этот?.. Бог, играя толстым красным карандашом, вдруг сказал:

— Помню. Иногда ты думал о том, как бы подольше пожить. Но вот какое дело: эту жизнь ты прожил всю. Больше продлевать ее не можем. А новую… Фондов на такую, как твоя жизнь, больше нет. Дефицит. Заново стать певцом, да еще таким знаменитым, чтобы поэты писали о тебе, — это, знаете, товарищ Атык, большая редкость. Мы тут посоветовались между собой и с вышестоящими органами (а может быть. Бог сказал — Внешними Силами) и решили предложить тебе обыкновенную, простую жизнь. Долгую. Такая у нас есть на примете. Но без песен и танцев, без всего. Без волнений, без взлетов и падений, без соперничества и без той большой радости, когда ты все забывал в танце…

— Можно подумать? — попросил Атык.

— Даю пять минут, — строго сказал Бог и посмотрел на ручные часы. (А может быть, этого не было, и часы — из другого сна.)

Атык за эти небесные пять минут заново пережил всю свою жизнь: с отрывочных воспоминаний детства до вчерашнего дня. И представил себя другим. Таким, каким предлагал ему стать этот странный Бог с красным карандашом, с телефоном и ручными часами. И вдруг он понял, что стать другим — это тоже смерть. Быть может, более страшная, безысходная и мрачная, нежели своя естественная смерть.

И тогда Атык сказал:

— Нет, другой жизни мне не надо. Я хочу дойти до конца своей собственной жизни таким, каким я был всегда.

— Можете идти! — сказал Бог, и Атык проснулся.

В его рождении, поговаривали, была тайна. Будто он и Мылыгрок, житель крохотного островка Иналик в проливе Ирвытгыр, — братья по старинному обычаю, корни которого терялись в сумерках прошедших веков. Суть этого обычая была в том, что отцы Атыка и Мылыгрока на какое-то время поменялись женами…

С детства Атык хорошо говорил по-эскимосски, а потом, нанявшись на китобойное судно, научился английскому и часто служил переводчиком в торговых делах, когда приходили американские шхуны.

Словом, он был обыкновенным жителем Уэлена, если не считать того, что песня и танец вошли в его сердце вместе с рождением. Атык чувствовал, что эти способности у него в крови, и он просто не мог чувствовать вкуса жизни без песен и танцев. Исподволь он учился нелегкому искусству выражения глубоких мыслей скупыми жестами и движениями, постигал завещанные предками загадочные мистические танцы и свой любимый — Танец Кита.

Он впервые исполнил его поздней осенью, после долгого дня погони за китом. Атык стоял на носу байдары, а сзади, полный ветра, упруго звенел парус. Кит был виден в прозрачной воде издали и походил на гигантскую птицу, парящую в воде. Его удлиненное блестящее тело стремительно неслось к поверхности воды, показывалось из нее, и в это мгновение Атык бросал гарпун. Уже три его гарпуна торчали в теле кита, и на концах ременных линей болтались надувные поплавки из тюленьей кожи — пыхпыхи.

Этот кит был первой настоящей добычей. Отныне Атык входил в число избранных, тех, для кого нет знаков отличий, но все знают, кто они.

Потом долго буксировали загарпуненного кита к берегу. Усталость разливалась по всему телу, но она радовала, была сладкой, как сладостный сон или усталость после женщины. Атык понимал, что отныне он стал немного другим: нет, не потому, что он загарпунил кита, а потому, что он чувствовал настоятельную, почти болезненную потребность исполнить древний Танец Кита.

Он знал, что на берегу уже готовятся. Вытаскивают из укромных уголков разрисованные растительной краской ритуальные весла, искусно сделанные чучела китов, маски и большие бубны, способные звучать громко и далеко.

Первый танец будет на виду у моря, у Священных камней. Эти камни, издали похожие на спины моржей, лежали в ряд у конца галечной косы.

Все было так, как предполагал Атык. Он вышел из лодки и прямо так, в нерпичьих торбасах, в шуршащем плаще из сушеных моржовых кишок с откинутым капюшоном, исполнил Танец Кита.

Потом люди вспоминали и говорили, что это было удивительное зрелище. Скупые на похвалу, они утверждали, что давно не было такого исполнения священного танца. Сам Атык в душе понимал это, и ликование души смешивалось с тревогой за будущее. Он знал, что отныне его жизнь не будет жизнью обыкновенного человека, в ней существенной и главной будет невидимая внутренняя жизнь — сочинение новых песен, танцев, осмысление движения времени, ее вершин и глубин…

Иногда пугающе отчетливо было ощущение того, что все приходит извне. Словно кто-то избрал именно его, Атыка, проводником, вестником новых песнопений, новых сочетаний слов и движений. Открытия и озарения приходили часто в самых неожиданных местах, тогда, когда Атык бывал занят делами, далекими от возвышенных размышлений.