Юрий Рытхэу - Молчание в подарок

Было несколько неприятных ревизий, о которых каким-то неведомым образом становилось известно загодя. Начиналась тревожная суета, что-то прятали, уничтожали или, наоборот, писали какие-то бумаги. Но проходила непогода, снова сияло солнце, и в семье воцарялся мир, спокойствие и довольство.

Правда, в последнее время Зоя все чаще заговаривала о домике где-нибудь у тихой речки, садике, хотя от этих разговоров Рэмкына кидало в дрожь: он отлично понимал, что ему трудно будет привыкать к жизни в новой обстановке, вдали от родной и любимой Чукотки. Но он заприметил, что такие разговоры зарождались накануне предполагавшейся проверки, а потом еще некоторое время продолжались как бы по инерции, потом вовсе затихали, заменяясь другими: каким образом достать новый японский стереомагнитофон, кассеты к нему, пыжиковые шкурки, лисьи воротники, золотые кольца. Вскоре Рэмкыну стало совершенно ясно, что его жена если не ворует грубо и прямо, то каким-то образом берет довольно ценные вещи, далеко превышающие по стоимости ее зарплату.

Раз Рэмкын попытался поговорить с женой, но Зоя, догадавшись, о чем пойдет разговор, сказала прямо:

— А ты что думал? Что я святая? Где были твои глаза, когда ты женился на мне?

Зато во всем остальном она была прекрасна. Она была внимательной и любящей женой, нежной и заботливой матерью. И часто ночью, прижавшись, разгоряченным телом к мужу, она шептала:

— Как я тебя люблю! Как мне с тобой хорошо!

Как-то раз она даже призналась, что Рэмкын самый лучший из мужчин, которых она когда-либо знала за свою жизнь.

Но это признание пришлось далеко не по вкусу мужу, и сомнительная похвала не прибавила ему ни капли превосходства перед неизвестными ему мужчинами, о которых он совсем не хотел звать.

Квартира все больше заполнялась разными хорошими и дорогими вещами, становилась похожей более на склад, чем на человеческое жилье. В какое-то мгновение она потеряла обретенный было уют и даже передвижение по комнатам стало небезопасным, особенно для малыша.

Наверное, все же люди, которые вместе с Зоей Никульковой — Рэмкыной занимались нечестными делами, чуяли, что рано или поздно все раскроется и придется нести ответственность за содеянное. Это было видно по поздним, каким-то судорожным по настроению сборищам то у Рэмкынов, то у заведующего складом, то у бухгалтера. Сначала молча пили, пока не доводили себя до такого состояния, что можно и песню запеть или рассказать анекдот, либо вдруг кто-то пускался в воспоминания, вызывая из закоулков памяти беззаботные годы, голодное студенчество, затерянных где-то родителей.

Занятый ребенком, Рэмкын редко посещал эти сборища, да и не нравилось ему там, и порой он до рассвета ждал Зою, сидя у окна, пытаясь читать какую-нибудь книгу либо коротая время за поздними телевизионными передачами.

Зоя никогда не бывала пьяной так, чтобы ничего не помнить, не соображать. Но от нее сильно пахло вином, когда она входила в комнату, говорила громко, не обращая внимания на предостерегающий шепот мужа: ребенок спит…

— Эх! Ведь один раз живем! — нарочито удалым голосом произносила она и просила заварить крепкого чаю. Первые минуты в такой ситуации Рэмкын испытывал брезгливое чувство к ней, словно она в чем-то замаралась, но стоило ей обнять его, прижаться головой к его груди, как он начисто забывал все, что собирался ей сказать, и его охватывало чувство жгучей нежности, смешанной с жалостью. Он гладил Зою по голове, приговаривая:

— Ну, ничего, моя Золотозубая…

Зоя отнимала лицо от груди, смотрела прямо в глаза мужа благодарным, слегка затуманенным, влюбленным взглядом, и часто в ее глазах блестели слезы.

Беда пришла вроде бы неожиданно, но Рэмкын в первую же минуту подумал: ну вот, наконец, она и пришла…

Зою вместе с сослуживцами увезли в районный центр, а магазин опечатали.

А потом был суд, опись и конфискация имущества.

Парню шел второй год, и он еще ничего не понимал. Рэмкын после всего этого забрал сына и на все лето уехал в тундру, а когда вернулся и вошел в опустевшую квартиру, стало так горько и больно, что он впервые не выдержал и заплакал, напугав Никитку.

Рэмкын сочинил красивую сказку для сына об отъезде матери на далекую красивую землю, откуда она непременно возвратится. Для обоих мужчин — большого и маленького — она была самой красивой, самой желанной мечтой…

— Для других она, быть может, совсем другая, чем для нас, — сказал Рэмкын, закончив свой рассказ. — Но главное ведь: какая она для нас. И мы ее любим, вместе с Никиткой… Может быть, если бы я был один, могло черт знает что случиться. А вдвоем мы выдержали это испытание.

Всю хмурость и сырость унесло в море вчерашним ветром. Ледовое поле приблизилось к берегу, заблестели заполненные осенними дождями ручьи, небо огласилось криками прощающихся птиц.

Вертолет прилетал в середине дня.

На бетонированной площадке, отмеченной по краям красными флажками, собрались отлетающие и встречающие. Рэмкын с мальчиком стояли рядом со мной.

— Вчера Зоя позвонила, — тихо сказал мне Рэмкын. — Она будет первым вертолетом.

Из-за высокого мыса, нависшего над селением, вынырнула машина и нацелилась на вертолетную площадку, прижимая ветром пожухлую тундровую траву.

Замерли винты, отворилась дверца, и над краем кабины повис короткий в три ступеньки трап. Из вертолета выпрыгнул второй пилот, сделал знак мелькающему тенью за стеклом летчику, и только после этого позволил пассажирам выходить.

Я ее сразу узнал.

Она вышла, щурясь от яркого осеннего солнца, в темном шерстяном платке. Обведя глазами встречающих, она увидела Рэмкына и Никитку, улыбнулась, и тут я понял, почему Рэмкын называл ее Золотозубой: у Зои были собственные прекрасные зубы, подсвеченные алостью полных, неподкрашенных губ. И вся улыбка была такой прекрасной, такой лучезарной, что казалась и впрямь золотой, и только этот солнечный осенний день мог сравниться по яркости с ней.

Она шагнула навстречу мужу и обняла его. Никитка, продолжая держаться за отцову руку, видимо понимая детским сердечком всю значительность момента, стоял тихо и важно, глядя по-взрослому в пространство.

Космический корабль Сверхдальней Земной Экспедиции возвращался домой.

Он был еще умопомрачительно далеко, но вожделенная, любимая, единственная в своем роде планета уже сияла в кварцевый иллюминатор видимой простым глазом звездочкой среди мириад светящихся точек на черном, бездонном полотне неба. Она притягивала взор каждый раз, когда глаза обращались к иллюминатору или же на экран Звездного локатора, увеличивающего тот участок пространства, где находилась Солнечная система.