Василий Коньяков - Далекие ветры

— Тебе свет не мешает? Я двери нарочно открыла. Здесь теплей. Морозы-то — треск стоит…

В избе уже настыло с вечера. Вдыхаешь воздух, он глубоко растекается, знобит глаза и лоб.

Мама накинула на меня тулуп, подоткнула под пятки. Стеганое одеяло затяжелело, придавило теплом к кровати.

— Как завтра поедешь-то? У тебя и пимов нет.

Постояла в темноте, ушла.

Крутится колесо прялки, мама мягкими движениями выдергивает из кудели пряди, а глазок барабана собирает их, скручивает, тянет из-под пальцев. Как по выплеснутому на пол керосиновому пятну, бегает язычок пламени, загасая и нарастая, обегают куделю черные стропики, собираются в пучок, и шерсть истекает с гребня тоненькой ниткой. Качается локоть, а ладонь то придавливает нитку в воздухе, то приспускает, и эти движения не мешают ее сосредоточенности.

Ветреный рокот прялки издавна знаком мне. Только я его забыл. Мне приятно возвратиться к нему и видеть под печкой черенки рогачей разных калибров, обожженный каток на загнетке, старый мешочек на доске шкафа и в нем клубочки ниток с иголками, порошки сухой краски. «Это бордовая, это жаркая, — бережно и благоговейно называет ее мама. — Смотри не просыпь. Это старинная. Видишь? Сейчас такой нету. Сейчас почему-то много такого нету, что тогда было. Как шерсть покрашу, так навек. Шерсть износится, а краска все яркая, глаза радует. И почему так стало?»

Я любил этот мешок. Жесткий, как обветренное дерево старых срубов. Опустишь в него руку, пошевелишь, и пальцы заблестят радужной начищенной пыльцой.

— Андрюш… Ты спишь? Я тебе варежки свяжу, только скатать не успею. Один раз так наденешь. Морозы стоять еще будут. Видишь, месяц-то как очистился.

Мама всматривается в темноту моей комнаты, говорит, не теряя заученности движений, только изредка поднимет правую руку, растянет тугой шабол шерсти.

Лоснятся листья фикуса у окна. Ничто меня не тревожит. Я закрываю глаза, и передо мной встают утренние ленты асфальтированных дорог, осевшая синева неба над городом, и в немыслимой высоте распускается белая нитка дыма. На самом острие ее тает серебряная стрелочка самолета, растягивает невидимую струечку, и в синеве набухает стойкий неподвижный хвост.

— А может, отпустит. Как месяц сломается.

Это я уже слышу в полусне.

Утром иду в контору. Еще не рассвело. У крыльца маячит гусеничный трактор с санями. Я поднимаюсь по ступеням. На перилах уже ждут меня. Кто-то движется у трактора, трогает гнутые трубки мотора. Смочил пучок пакли в бензине, бросил на снег, зажег. Запрыгало пламя на траках, на засвинцовевших брюках. Я узнаю Прокудина. Он надавливает коленом, распрямляет гнутое ведро.

Он сутул, с большим тонким носом и тяжелыми руками.

— А… Карагуш, — зовут его старики.

Он не обижается. Кличка перешла к нему от отца, не вернувшегося с фронта.

Сын повторил отцовскую походку, сутулость и незлобивый характер. Перешла к нему и любовь к тракторам — отец был трактористом от первых машин до повестки.

В шестнадцать лет младший Карагуш сел на «колесник». Потом освоил комбайн и надолго остановился на нем.

Я приезжал в деревню. Прокудин встречал меня с восторженным благоговением.

У него было четыре класса образования. Я заканчивал институт, я не видел новых самоходных комбайнов. Мне хотелось знать, как они подбирают уложенные валки на стерне. За кисеей осотового пуха, запыленный до черноты, свесился с кабины Прокудин, подал залоснившуюся от металла ладонь. Комбайн подкидывал проволочными зубьями валок, а Прокудин поворачивал голову, кричал мне:

— Глаза… Я говорю — глаза забьет. Если хочешь, очки достань. У меня в кармане.

На повороте спрашивал:

— Все учишься?.. Ну и жадные вы, Уфимцевы, до учебы.

И вот сейчас я вижу его уже у гусеничной махины, побелевшей в багровых отблесках.

Прокудин принес воду и горячую, с паром, залил в радиатор. Через минуту трактор затарахтел, вздрогнул гусеницами и начал разворачиваться с тяжелым пронзительным визгом. Подергался взад-вперед и снова смолк. Пакля погасла, и к крыльцу подступила темнота.

Прокудин не подавал из кабины признаков жизни.

Павля Новоселова крикнула:

— Замерз, что ли? — Помолчала недоуменно. — Притих… — и расхохоталась, наклоняясь лицом на воротник.

— Лешк, — позвал Пронек, — застыл? Иди руки погрей. У Павли… Сразу трактор заведешь.

— Вот обрадовал… У него есть кому…

— Жена что… Вот ты… Горишь вся.

— Кто бы знал…

— Я… Рядом же сижу. Через тулуп чую.

— Бессовестный… Андрея бы постеснялся. Буробит всегда.

— Да он… поди, больше нашего знает. Художники всегда голых баб рисуют.

— Не болтай уж.

— Что — не болтай? А ты спроси.

— Рисуют, поди, из головы. Что, смотрят, что ли?

— В том-то и дело… — с торжественным превосходством заключил Пронек.

— У Андрея сколько их… Вот на таких листах. И все… натурщицы.

Проньку самому что-то неясно. А понять это, уточнить — кажется опуститься ниже его уже привычного цинизма. Любопытство его задето, и поэтому он мнется с минуту.

— Она что? Заходит сначала, при вас снимает все и стоит? А вы на нее смотрите?

— Мы на нее смотрим, — говорю я. — И она стоит. Вся как есть. Стоит и не боится. Голая баба… Беззащитно обнажена. И видеть это не стыдно.

Я не знаю, как объяснить это, как не знаю, почему вскинутого на руках годовалого ребенка со вздернутой рубашкой, со всеми его внешними признаками мужчины видеть не стыдно. Проклюнувшиеся сосочки девчонки под ситчиком платьица, губы женщины, ждущие, подставленные солнцу, видеть не стыдно.

— Нет. Правда, что ли, безо всего? — недоверчиво спрашивает Павля.

Парок слетает с ее губ.

— Ну есть же люди… И как они потом на улицу выходят?

— Дай закурить, — сказал я Проньку, хотя никогда не курил. — Дай попробую свернуть сам. Покрепче.

Беру щепотку жесткого самосада, сдавливаю его в тугой самокрутке, слюня, прокусываю настывающий краешек бумаги.

Я вспоминаю, как на пятом курсе натурщица Алла долго не появлялась из-за ширмы, потом зашла на помост и остановилась спиной, медля минуту, и вдруг решительно повернулась к нам, скинула цветной халатик.

Мы начали рисовать, а она сидела недвижно и напряженно. И вдруг на глаза у нее натекли слезы. Она уставилась в одну точку в окне и их не смаргивала. Только губы становились жестче и жестче.

Мы рисовали, и слезы у нее так и исчезли, не скатываясь. Мы их не видели.

Она почувствовала это, расслабилась и не боялась наших глаз. Это был ее первый сеанс.

Алла. Обнаженная. Я вижу ее спокойную доверчивость.

На крыльце резко скрипят промерзшие доски, холодно касается лица воротник. Я не хочу говорить об этом. Не могу. Мне кажется, неуместен этот разговор сейчас.