Василий Коньяков - Далекие ветры

И вдруг я понимаю его откровенную радость, его распахнутую простоту.

Всю жизнь Пронек доказывал, что он не хуже других, а жизнь не признавала его полноценности и ущемляла гордость. Сейчас он имеет все: дом, телевизор, умную красивую жену. Имеет… Поднимался он к этому вместе со всеми, и люди не заметили, что он почитаем. Сознание людей примирилось и приняло это как должное. Люди разъехались. Приехали новые и принимают его таким, каков он есть. Они не знают эволюции его жизни. Они равнодушны к нему. А я то больное и тоненькое звено, которым связан он со своим детством, со своей деревней, с ее глубинными истоками. Ему хочется видеть мои глаза, услышать несколько слов, чтобы утвердиться в сознании, что теперь он человек. Без меня ему похвалиться некому. Он ждал красивого чувства — торжества.

И еще я знаю, что здешние люди принимают меня за человека, который что-то знает, умеет лучше их. Я посланец в другой мир, по мне они хотят проверить себя. Я ценен тем, что не умеют они. Они предполагают во мне больше, чем я вижу в себе сам.

— Пойдем, — говорю я Проньку, — мне хочется здорово с тобой напиться.

11 декабря.

— Теть Шур, а Дмитрия Алексеича нет?

— В кочегарке он. Говорит, его Андрей Уфимцев на картину рисует.

— А Андрей что, здешний?

— Наш. Деревенский.

— А вы видели? Хорошо он рисует?

— По-всякому. Если близко — и не поймешь. Краски много наляпано. А отойдешь — соберется все, и будто лицо получается. Он ведь учился много. Далеко где-то.

Тетя Шура оттянула нитку в сторону, и шерстяной клубок шевельнулся в ее подоле. Она опустила вязанье на колени.

— Ты его разве не заметила? Видный такой. Недавно приехал. Не женат еще, а ему уж, наверно, тридцать скоро. И что?.. — Она будто себе ответила. — Учился, учился. Приехал и с мужиками солому возит. А сейчас с дедом моим в кочегарке работает. Председатель ему посмеялся: «Мы тебя рациональней используем, на другой работе. А эта что, стариковская». — «Меня, — говорит, — устраивает». Ему время нужно. Он ночные смены берет. Ночь продежурит — два дня дома. Трое их там. В котле воду греют для машин. Да ты присядь. Деда не скоро дождешься. Он только ушел.

— Я туда схожу.

— А знаешь, где кочегарка-то?

— Найду.

Гараж за огородами. Сразу от ворот дорожка к нему протоптана по сугробу через плетень.

Ступени в кочегарку обкатаны подошвами. В угольной пыли. Дверь глуха, придавливается прибитым куском автопокрышки. Я вошла — она подтолкнула в спину. Рыжий старик поднял на меня глаза и медленно пересел на истесанное бревно — освободил табуретку.

Дмитрий Алексеич бросал в топку уголь. По раскаленному жару в печи, поверху, не гася, легким дуновением пробегала тень. Из-под черных грудок угля вырывался синенький дым и вспыхивал. На земле у дверцы алел шлак, и пахло гаснущим жаром.

Рыжий старик лохмат, с тоненькими руками. Острые его колени тянули брюки из валенок. Рыжая борода коротка и густа, а на голове волосы длинные, и цвет их уже не так рыж, как бы потерял силу. Глаза щурятся хитро — видно, еще живут разговором, что был до меня.

Андрей вытирал тряпицей кисти. Воротник его рубашки расстегнут. Завернутый рукав спал с локтя. «Зачем-то в белой рубашке здесь, в черной кочегарке. Напускаешь на себя, местный Ван-Гог».

Я еще не доходила до его сознания. Лицо у него было далекое, медленно возвращалось.

— Садись, — сказал рыжий дед. — В ногах правды нет.

Дед — плотник колхозный. Это он мне березовые стулья сделал.

Дмитрий Алексеич откинул лопату в угол и сел на телогрейку, свисающую с ящика.

— Все? Отмучил… — сказал он и поводил головой. — За четыре дня жилы вытянул — шеей не шевельну.

Андрей засмеялся:

— Я говорил — свободней сидите. — Наклонился, опустил кисти в этюдник и замолчал, раздумывая.

Плотник смотрел на него, моргал. У него колечко стружки в бороде. Андрей выяснял для себя что-то, не соглашаясь. Он даже встал.

— Значит, в колхозе мастеров не было? — спросил Андрей. — А я колхозные дуги помню. Одна тяжелая была — я ее поднять не мог. Из какого-то литого дерева, голубая с золотым тиснением. У нее один конец крошился, а краску время не тронуло. Другая — облезлая, по овальному полю цветы нарезаны. Глубокие, отшлифованные ветром. Сколько их, разбитых, в завозне лежало? Любую можно в музей предложить. Кто-то их делал? Значит, и мастера были и мастерские?

— Помнить — помнишь, знать — не знаешь. Это все в колхоз снесли. Готовое… А в колхозе…

Плотник посмотрел на Дмитрия Алексеича.

— В колхозе Иван Липатыч дуги делал. Уйдет весной в лес, нарубит лесины березовые, облысит и начнет гнуть. На сгибе верхние жилки лопнут, он их топором зачистит. Вот тебе и красота вся. Дуги… Дуг тех нету, которые в музей нести надо было.

Старик навалился локтями на расставленные колени, руки сложил палец к пальцу, опустил тяжело. Они у него сухие, как старый корень на ветру. Я подумала: «Мог же он ими березовые стулья сделать. Так бережно».

Я села на перевернутый ящик.

— Ты говоришь, деревню начали строить. Архитектура новая… Не новая, а никакая… Вот я тебе расскажу: когда деревню сломали… А она была. — Он нашел глазами Дмитрия Алексеича. — Войдешь в деревню с солнца. На пригорке за колодцем стоял дом Петра Лексеича. Это где сейчас баня Макосова. Нет… ты не помнишь… Тебя еще, поди, не было, — сказал он Андрею. — Дом крестовый под тесом. Лес крупный, черный весь, а как солнце на него падет, окна так и раскроются в ставнях. Наличники нарядные, будто конец рушника свешен: легкий, прореженный. А поверху кругом резьба деревянная. Дерево выцвело, ссохлось, и над тенью как серебряная вышивка. И от этой резьбы сквозной на бревнах узоры солнечные. Идешь по дороге, и вечер не вечер, а праздник будто навстречу.

Вошел. На углу за огородом дом Портнягина с забором низким. Тот деревянной резьбой в три яруса подбит был. Скворечники по углам. Веселый дом. А дом Новоселова уже на краю деревни… Слепой, за воротами тесовыми прятался. Дерево на воротах крепкое, а будто ржавое на пазах. За него солнце садилось, и на улицу тень падала, холодом встречала. Проходишь мимо, вот уж и чувствуешь, что к реке спускаешься. Да… Деревня душу имела…

Взгляд Андрея сходит на нет, как угасающий волосок электролампочки. Он, наверно, ничего не слышит.

— Потом дома пустыми стояли, без окон. А уж потом сообща при колхозе их разрушили и клуб построили, и контору… А вот наличники не поберегли, бросили. Они и осыпались все. Двенадцать домов крепких было — сломали. Школу сделали, амбары на колхозном дворе… Сделать сделали, а красоту растеряли. Как будто сразу не нужна стала. Вот тебе и зодчество твое.

Старик говорил монотонно, с тихой апатией.

— А сейчас… Не скажу… Хорошие дома строят. Богатые. В три комнаты, С верандой. И шифер белый — в березках далеко виден. А на одно лицо. И люди такие стали, на одно лицо… Что делают… Один поставил дом. Придумал… Ничего! И все следом — не отстают. И пошли по всей улице как один… Выдумывать люди разучились, — в нем проснулся накал неодобрения, и он сказал громче: — Все готовое берут. И дома… И в дом. Магазинное… А раньше люди сами старались строить…