Василий Коньяков - Далекие ветры

— Председатель собирает общее собрание. Здорово он погорел, — сказал Юрка.

Я ничего не ответила.

— Юрка, а ты точно уверен, что сам эти машины не загнал бы в гараж?

Юрка вопросительно уставился на меня.

— Почему ты не подсказал?

— Я не телепат… Не предчувствую, что может в деревне произойти.

— Значит, ты просто не знал и не успел предупредить, а как технически грамотный человек не сомневаешься, что маленькая доза бензиновых испарений для животных смертельна. Просто ты не знал, что в деревне делается…

4 апреля.

Что я ждала… Я понимала, что сама не готова к оценке. Выход не нашла бы и хотела повзрослеть сейчас, рядом с людьми. Я верила в их духовную зрелость. И надеялась… Надеялась, что все мои размышления в статье не пройдут даром.

Пронька и Безлепкина на собрание не пустили. Председатель распорядился — пьяных выводить. Пронек кричал в дверь: «Бражка собралась? Да? Все снюхались! Знали, кого удалить».

Пнул два раза в закрытую дверь. Не носком, а подошвой, и ушел.

Председатель сидел в стороне. В разговор не включался. Вид у него мятый. И докладывал он собранию бесстрастно:

— Вы все знаете, что в субботу была отгружена партия поросят, сто двадцать голов на три машины. Сопровождающими назначены на одну машину Лида Бессонова и Иван Белов. На другую — Петр Ларин и Герасимова. На третью — Вера Назарова с Белоконем. Ночью, перед отправкой на рынок, две машины поставили в гараж, одну на улицу. Восемьдесят поросят задохнулись. Живы остались только на машине Назаровой и Белоконя.

Поросята весили по четырнадцать, пятнадцать килограммов. Продавали мы их по семьдесят пять рублей. Значит, колхоз потерял шесть тысяч рублей. Решение этого вопроса я выношу на собрание. Оно должно решить, куда отнести убытки. На чей счет.

Председатель сел.

В зале было тихо.

— Можно спросить у Ларина? — Не видно было, кто говорил, но голос слышали все отчетливо. — Когда машины подошли к конторе, кто распорядился поставить их в гараж?

Ларин поднялся. Белую толстую кепку смял в руке, оперся ею на спинку стула.

— Председатель Петр Сергеевич.

— Правда, Петр Сергеевич?

— Правда.

— Еще Ларину. А приходили их проверять ночью? Ты или Лидка? Мороз же?

— Нет. Мы думали — в тепле.

— А у Белоконя на морозе.

— Я приходил раз. Смотрел своих.

— А тех не слышал?

— Там тоже визжали. Больше моих.

— Они задыхались уже! — крикнули из зала. — Караул кричали! А никто не сообразил… Головы!..

— Я скажу. — Белоконь поднялся от стола. Он был в президиуме. — На нашей машине поросята остались живы. Но это случайно. Здесь моей заслуги нету. Мы машину не могли в гараж загнать. Если искать виновных, и моя вина выходит такой же, как их. Моя машина еще в худшем положении была. Мы с ней как бы не справились.

— Дурак, — шепчет кто-то за спиной.

— Дерябнут с него, будет отдуваться.

— Значит, на одного человека нечего валить. Все на равных были. Кого виноватить?

— Как — кого виноватить? — соскочила бойкая доярка. — А мы за двух коней плотим. Нашли виноватых. Нам не спустили… Лошади сами объелись, а на Пашку насчитали.

— Сравнила! На Пашку… Пашка выгнал коней за деревню, а сам пить…

— Ты ему подавал?

— Ладно! — Перебранку прервали. Доярка села.

— Что получается? Я с места. А то тут ног много — не пролезу. Шесть тысяч прошляпили. Если старыми деньгами — шестьдесят. Можно купить три трактора. Если такими кусками будем колхоз раскидывать, что получится? Я думаю, виноватых надо найти. Поровну раскинуть на них на всех, а не на одного председателя.

— Прям, — всполошилась Лида. — Я-то что? Только смотрела. А мне их еще больше всех жалко. Своих на машину ловила.

— Председатель человек образованный, должен знать, что в гараже пары бензинные. Это каждому шоферу известно. Он подумал об этом?

— Нет, не подумал, — кашлянув, сказал глухо председатель.

— Так вот надо, думал чтоб…

— Я больше с поросятами не поеду! — крикнула женщина с толстой шалью. Поднялась. — Других посылайте. Душа болит, не знаешь, куда деться. На людей глядеть боишься. Мы привезли поросят шефам, заехали во двор на шахту. Люди машину окружили, ждут. Поросята такими маленькими показались. Когда цену назвали — нас бабы чуть не разорвали. Мужики мешки свои свернули, зашумели. Нас так домой и отправили. Даже сами борта закрывали. Теперь лучше к шефам не заявляйся. Выгонят.

— Ты давай по существу. Рассусоливаешь!

— А я по существу. Послушали бы, как на базаре народ ругается. Одна женщина купила у нас поросенка, принесла домой, а он у нее на ноги не встает, то ли обморозился, то ли от тряски. Она его притащила обратно, стала деньги требовать, милицию пригласила. Кричат всегда: «Паразиты, торгаши». Хоть сквозь машину проваливайся. Мы когда с базара едем — меж собой возмущаемся, а здесь молчим.

— Ладно… Не уводи собрание в сторону.

Женщина оглядела ряды, но не нашла, кто ее одернул, ненавидяще села.

— Кричим, кричим… А кого выкричим? — грузный мужчина в шубе-борчатке прошел по ряду, прихрамывая, волоча ногу, остановился у сцены. — Это навалилась на нас стихия. Председатель не предусмотрел. Он машины зачем в гараж ставил? Чтоб теплее. Заботился об общем деле. Даже когда ему надо дома быть — он сам машины затаскивал. Теперь мы его ударим, у него руки опустятся, он трекнется и бросит все. И кому мы этим напортим? Я думаю, это дело надо загасить и сообща как-нибудь справиться.

Женщины, что сидели рядом со мной, непроизвольно прокомментировали:

— Справимся… Легко как… Ты их видела, мертвых-то?

— Прибегала. Смотреть страшно. Ровные, как один. Да их сразу же председатель на птицеферму отправил — курам на корм.

Я сидела и слышала, что зал, как единый организм, активно и мучительно подбирался к истине. Кто-то сказал вслух, не поднимаясь:

— В государство надо было сдать, Поросята бы росли, и мы деньги получили бы.

— Т-ш-ш-ш… — зашикали сзади. — Тише ты. Еще не насдавался. Подскажи… Это легче легкого… Сдал и весь год носом шмыгай.

Председатель молчал, смотрел перед собой. Лицо его было безучастно, и собрание его не чувствовало.

Мнения качали зал, как лодку-болтанку, — то вспыхивали, то вдруг затаивались. Я была в эпицентре общей беды. Я видела себя на городском базаре, подходила к торговке, что с неприступным терпением сфинкса продавала карандашной толщины связочки укропа по пятнадцать копеек.

— Это же на один борщ не хватит — и пятнадцать копеек? И на старые деньги такой пучок пятнадцать копеек стоил.

— Иди, иди… Дорого… Ты его сама порасти, — считая меня дурой, с уничижительным превосходством отгоняла торговка.

Она знала, что я снова вернусь к ней и куплю этот ее укроп. Я покупала. Но испытывала ли она радость, когда я уходила от нее с покупкой? И могла ли я сейчас упрекнуть этих людей в чем-то? Это их жизнь. От этого зависело их благополучие.