Василий Коньяков - Далекие ветры

Однажды он пошел за водой к колодцу. Осенью. Встретилась ему девчонка, сделала большие глаза, — это он хорошо запомнил, на всю жизнь, — и ужаснулась:

— Ой… девчачье пальто!..

У нее был противный сморщенный нос. А парнишка был растопша, в таких тонкостях не разбирался. Пальто как пальто, даже не порванное… и вдруг девчачье?

Дома он его сбросил и больше не надел. Мать не настаивала. Она у него чуткая, мать.

Мальчишка стал носить отцовскую телогрейку. Он не огорчался, потому что не был модником.

Я улыбнулась и проследила, как это Андрей сказал, но он говорил без оттенков, будто себе, будто думал.

Андрей тоже отвалился спиной на косяк.

— Потом он учился в институте… Мать ему не могла помогать.

— А потом?

— Потом… После учебы у него остались только академические рисунки, а отправить домой багажом живописные работы денег не хватило… Раздарил все, побросал… А этот единственный… Потом… Он шел однажды по дороге… Выпал снег, и стоял месяц.. Такой, ну… Снега горели. Спала деревня… Его деревня. Был праздник снега, а на душе у него было отчаянье, Он увидел, узнал женщину… Женщину, которую ждал всю жизнь. И той ночью он понимал, что у него никогда не будет ее любви. Ты не знаешь, что это такое…

Он привстал, высокий, пахнущий краской, с неуютной распахнутой ранимостью.

— Я знаю, ты ничего не изменишь, — трудно выговаривал Андрей. — Только не уезжай отсюда. Ты нужна здесь всем… и мне.

— Уже, наверно, поздно?

Я испугалась. Сердце обреченно падало, как на льду, когда он уходил из-под ног. Некуда уже было деть голову, и невозможно отвернуться.

Андрей целовал меня, а я больно вдавливала затылок в острый косяк окна.

— Зачем ты это сделал? — спрашиваю я. Я не поворачиваю голову, мне хочется чувствовать боль от угла, приятную и какую-то необходимую мне. Откуда-то взялась досада, злость. Злость оттого, что он посмел, что я не сопротивлялась. — Не смей больше никогда… Слышишь?

Я злилась на себя, а хотела казнить его, отвергать бесповоротно, жестоко.

— Слышишь?.. Ни-ког-да…

Я отстранилась от окна, сказала:

— Поздно!

Андрей оставался в грустной неподвижности.

— Я пойду.

Будто опомнившись, он спешно надел у вешалки шапку.

— Только ты, пожалуйста, меня не провожай. Мне нужно одной пойти.

У дверей я приостановилась и спросила:

— А он — этот мальчишка? Он не заблуждается? Приехал жить в деревню — здесь он не потеряет себя? Все, что он знает, что умеет, это дано ему школой, культурой, общением, средой. Он не боится, что все это умрет в нем, заглохнет? Он не страшится глуши?

Андрей приподнялся и сказал с резкой неодобрительностью. Видно, это для него было давно решенное:

— Он думает, что глушь остается там, откуда он уезжает.

— О… а он, этот мальчик, самоуверен.

20 апреля.

Днем расплываются дороги. В низинах огородов белые пологи снегов набухают, и только к обеду над снегом проступают темные окна тяжелой воды, растекаются на глазах, пугающе неподвижные, и еще не просачиваются из сугробов колючие оттоки.

Вот уж и березки оказываются в воде. Выцветшие плетни — белесые, как полынь, а перевернутое отражение их темно и неподвижно, только ершит его иногда нестерпимой синевы мелкая рябь от ветра. К вечеру морозец стекленеет, но еще долго ползет из-под снега вода, оплывает наледью. А потом широко разлившиеся лога лежат подо льдом. К ним не подступишься по снегу. Лед тонок. Ступишь на него, он, прогибаясь, уходит из-под ног с иголочным потрескиванием, и со сладкой болью что-то падает внутри. Только не переступать ногами… только докатиться до берега!.. Там он снова поднимается за тобой, лишь обозначит брызнувшими лучиками трещин невидимый след.

Ребятишки бегут к школе по ледяному разливу в огородах, снуют среди березок, а рядом у стволиков выцвиркивают фонтанчики воды. Мальчишки знают, что утренний лед пускает пробежать только первого.

А подо льдом затаилась тугая снеговая вода. Мальчишки чувствуют ногами ее темную глубину, и она их манит.

Я замираю перед деревенской беспечностью здешних женщин и тоже не останавливаю мальчишек, хотя всякий раз трудно сдерживаю себя.

И мне кажется, что городские мальчишки никогда не изведают жутковатого и щемяще-притягательного страха перед реальной возможностью почувствовать однажды, как уходит из-под ног мягко подавшийся лед. Мое дворовое детство прошло под неослабевающей опекой матери, на маленькой скорости, как легковая машина, с которой еще не снят технический ограничитель.

Я люблю ходить по белому ледку на лужах, под которым барабанная пустота.

Он рассыпается с пергаментным хрустом. Я рано прихожу в школу, чтобы на улице ждать ребят. Поднимается солнце. Воздух чист и резок. Ребятишки прибегают и, стесняясь меня, скрываются в школе. Как они успевают в такую рань промочить ноги! И я не знаю — отправлять ли их домой, садить ли за парты? На первом уроке они долго не могут прийти в себя. Лица их в утреннем загаре.

21 апреля.

Вечером я подходила к дому. Влажные облака ползли над верхушками деревьев и пахли весенней прелью.

Юрка приехал со сборов, но я его еще не видела. Он встретил меня у двери.

— Кажется, похудела, старуха? Изработалась… Вконец…

Юрка улыбался, был нетерпелив.

— Поздравляй… Представляешь?.. Наши выступления вызвали ажиотаж. На второй день соревнований я был уже первой величиной. Меня окружали. Мне заглядывали в глаза. «Откуда я таких ребят набрал?» Сережка вышел в финал с одним нокаутом. Встречу с ним третьеразрядника прекратили ввиду явного преимущества. Сережка всех удивил. Даже судьи ждали его удара правой. Работает он так… еще не очень. Но если достанет — парни сразу садятся, как рыбы… С открытыми ртами. Вот были кадры… Такое надо видеть. Итак… — Юрка замолк и смотрел на меня, дожидаясь поощрения. — Теперь могу сообщить… Главное… Сергея зачислили в спортивное общество «Динамо» на регулярные тренировки. Он переезжает в город. Прописку обеспечивают. До осени поработает, потом устроится в техническое училище. Об этом с ним уже переговорено. А мы… ну… можешь начинать радоваться… Ты хотела… Ты требовала… Я не устоял. Мы уезжаем тоже. Можно даже сейчас… Работа приемлема… Гарантии обеспечены. Теперь дело только за тобой.

Юрка говорит, но словно насторожило его что-то. Он внимательно присматривается ко мне и не договаривает, будто почувствовал за мной вину, уже зная, но не называя ее.

Я молча скинула боты, сняла мокрые чулки, осталась босиком. Подошла к окну, повернулась и сказала Юрке тихо и обреченно:

— Я не поеду. Я остаюсь здесь, а ты уезжай… Один. Так нужно. Так лучше.

У Юрки изменилось лицо, собралось, будто дул на него сильный ветер. Он сдержался и твердо сказал: