Юрий Абдашев - У Старой Калитки

Встретившись с нами на другой день, Варька позеленела от злости. Мы же делали вид, что не замечаем ее.

Примирение наступило внезапно. Причиной ему было незначительное, на первый взгляд, событие.

В нашем дворе жил маленький коротконогий пес по кличке Гном. У него была густая черная шерсть и человеческие глаза. В отличие от большинства своих сородичей, Гном не имел определенного хозяина. Он был типичной жактовской собакой, добродушным псом общественного пользования. По количеству выпавших на его долю тумаков Гном не имел себе равных. Каждый, считая себя ответственным за судьбу пса, по-своему занимался его воспитанием. Но Гном не имел оснований жаловаться — изъявления всеобщей любви возрастали пропорционально вымещенной на нем досаде. Проще говоря, его огорчений и радостей хватило бы на десяток крупнокалиберных собак.

Как у, всякого живого существа, у Гнома были свои друзья и враги. Постоянными его покровителями всегда оставались мы, дворовые пацаны. Разумеется, и пес платил нам взаимной привязанностью.

Однажды на нашу улицу завернул странный шарабан, издали похожий на хлебную развозку. Рыжая вислогубая лошаденка лениво волокла телегу с большим ящиком, в котором были просверлены круглые отверстия. Внутри дощатого сооружения слышалась какая-то подозрительная возня. С телеги слез рябой коренастый человек, похожий на калмыка. У него было безбородое, голое, как коленка, лицо. Подчеркнуто мрачные черты его вызывали в памяти образ типичного кинематографического злодея. Он подхватил длинный шест, на конце которого был пристроен громадный парусиновый мешок в виде сачка, и смело вошел в нашу калитку.

Во дворе в это время была одна Варька. Мы с Толькой сидели в сарае, пытаясь из древесного угля, селитры и спичечных головок составить пороховую смесь. Я видел в открытую дверь, как незнакомец вошел во двор и остановился у водопроводной колонки, оглядываясь по сторонам. Гном по долгу службы набросился на незваного гостя. За всю свою жизнь пес не порвал ни одних штанов, он просто честно зарабатывал хлеб. Вот и сейчас он кружил вокруг калмыка, заливаясь беззлобным хриплым лаем.

Варька прикрикнула на Гнома, и тот послушно поплелся к своему месту под верандой. В этот момент незнакомец стремительным движением выбросил вперед руку с шестом и накрыл сачком собаку. Гном завизжал от страха, забился в душном мешке.

— Собачий ящик! — завопил я и бросился вон из сарая.

Но прежде чем мы с Толькой успели что-либо предпринять, на выручку Гному кинулась Варька. Она дикой кошкой повисла на спине у «собачника».

Калмык, поначалу опешивший, тряхнул квадратными плечами, и Варька отлетела от него, как матерчатая кукла, набитая опилками. Но в следующую секунду она вскочила с земли и повторила нападение с еще большим ожесточением.

Такого натиска «собачник» не выдержал. Он бросил шест и повернул к Варьке свое искаженное, побитое оспой лицо. Оно было таким бледным, что казалось вырезанным из куска брынзы.

Это было как раз то, чего мы ждали. Одним прыжком я подскочил к мешку и вытряхнул из него насмерть перепуганного Гнома. Поджав хвост, тот пулей бросился под веранду.

— Права не имеешь, паразит! — взревел «собачник». — Без номера собака!

Он схватил шест и бросился на меня. Путь к отступлению был один, и я воспользовался им, последовав за Гномом в узкую щель под верандой.

Добежать до моего укрытия калмыку так и не удалось. С улицы послышался отчаянный визг: через распахнутую дверцу ящика выпрыгивали на мостовую обезумевшие собаки. Они прижимали уши и, поощряемые Толькиным свистом, улепетывали в разных направлениях.

Мужество Варьки мы оценили должным образом, и мир восторжествовал. С тех пор нас нельзя было разлить водой. •

Как-то раз Толька сообщил нам по секрету, что на затоне стоит железная баржа, слишком старая, чтобы возить на ней грузы, но вполне пригодная для путешествия по Кубани.

— У нее даже руль есть! — задыхаясь от волнения, рассказывал он. — Ее бы вывести на фарватер, а там она пойдет по течению до самого моря. Мирово!

В темноте сарая его зеленоватые глаза фосфоричеcки светились.

— С чего начинать? — лаконично спросила Варька.

— Сушить сухари и готовить пеммикан.

— А что это — пеммикан?

— Прямо, — удивился Толька, — не знает, что такое пеммикан. Объясни ей, — небрежно кивнул он в мою сторону.

— Ну, вроде сушеного мяса. — пояснил я. — В порошке. Его ели все знаменитые путешественники. Джемс Кук, дети капитана Гранта…

— А как его готовить?

Толька ответил, как всегда, не задумываясь:

— Пропустить через мясорубку — раз, посыпать солью — два, выложить на противень и подсушить — три. Лучше всего на солнце.

Однажды вечером мы отправились на затон, чтобы осмотреть свой будущий корабль. С высокого берега мы прыгнули на палубу. Рассохшиеся доски скрипели под ногами. Но это нас не смущало: корпус баржи был сварен из листового железа. Оно слоилось, как пирожное «наполеон», ржавчина осыпалась вводу тонкими чешуйками. В трюме жили одичавшие кошки. При нашей появлении они выгибали тощие спины, распушивали хвосты и издавали змеиное шипение. Через отверстие палубного люка было видно, как на дне трюма поблескивали лужицы красной застоявшейся воды.

Толька стоял у борта, глядя на розовеющий закат, и перепачканное ржавчиной лицо его было решительным и строгим, как у флотоводца накануне сражения.

После этого мы часто приходили сюда, крутили рулевое колесо — штуртросы были оборваны, — и ветер, дующий с юго-запада, от устья болотистой Амазонки, доносил до нас запахи мангровых лесов. А может быть, это пахло заливными лугами с левобережья Кубани…

Экспедиция наша не удалась. Главная причина, как я думаю, заключалась в том, что вездесущие воробьи нахально склевали весь запас пеммикана, который мы выставили на крышу. Это был страшный удар! От растройства Толька слег в постель. Участковый врач нашел у него двустороннюю свинку.

Шли годы, отзвенело Толькиной гитарой веселое детство. Когда я оглядываюсь назад, оно мне кажется ярким и коротким, как вспышка магния, как мгновенный отблеск солнца в осколках разбитого зеркала. Нас троих по-прежнему можно было видеть вместе. Вечерами мы выходили на улицу и подпирали калитку. Но наступил день, когда я начал понимать, что присутствие мое тяготит друзей. Они ни единым намеком не давали мне почувствовать это, но к тому времени я уже научился кое в чем разбираться.

Мне было до слез больно за свое вынужденное одиночество, но я делал вид, что это меня нисколько не трогает.

У этой калитки мы прощались с Толькой, когда началась война, и я отправлялся на фронт. Много раз я уходил отсюда и всегда возвращался обратно. Ушел вскоре после меня и мой Дружок. Долгое время мы ничего не знали друг о друге.