Юрий Абдашев - Пятый Угол Квадрата

— Столик вас ждет, — говорил он, делая рукой щедрый гостеприимный жест.

Он спешил впереди гостей, снимал со столика табличку с надписью «занято» и услужливо отодвигал стулья. Кое-кто из посетителей клал ему в карман смятую трехрублевку, и величественный метрдотель кланялся, как заводная игрушка. А ведь ему в самый раз пахать землю или таскать кули, огорченно подумал старик.

— А не согласитесь ли вы, Михалыч, пропустить с нами рюмашечку? — обратились к метрдотелю за столиком неподалеку. — Вы в этом деле не промах, а!

— Прошу, извинить, — улыбнулся он, — но я не пью в рабочее время. Это запрещено.

— Брось, — остановил приятеля другой, — он боится, что дома ему, фитиль будет.

— Вторая неточность, — склонил голову метрдотель. — Я в некотором роде не женат.

Стоя на своем посту, он временами окидывал зал хозяйским оком. Один раз метрдотель на секунду задержал взгляд на Румянцеве. Этого было достаточно. Старик его узнал. Он даже вздрогнул, как от удара, но, овладев собой, поспешно опустил голову. К щекам прилила кровь — генерал разволновался. Он тут же сообразил, что прятаться не имеет смысла. Разве метрдотель узнает в бородатом старике своего генерала. Да и срок прошел немалый — шестнадцать лет…

Официант принес продолговатое блюдо с рыбой и стакан чая в мельхиоровом подстаканнике. Рыба остывала, но генерал, казалось, совсем забыл о ней.

Он думал…

Младший лейтенант Никольский, сколько лет тебе было тогда, в сорок четвертом? Девятнадцать, двадцать? Ты помнишь, какая у тебя была тонкая осиная талия и браво развернутые плечи. Новенькая портупея скрипела, словно ее натерли канифолью. До самого конца войны ты не снимал золотых погон. На фронте это казалось чем-то похожим на вызов. Ты говорил, что гордишься золотыми погонами, своим званием… Помнишь, как ты умел лихо щелкать каблуками? Девчата из батальона связи млели при одном упоминании о тебе. И все-таки в моих глазах ты оставался мальчишкой. Этаким молоденьким петушком.

Генерал вспоминал.

Младший лейтенант Никольский прибыл в дивизию в начале сорок четвертого года. Он только что окончил пехотное училище и с откровенной завистью посматривал на ордена и медали, украшавшие гимнастерки ветеранов. Пожалуй, ему следовало дать взвод и отправить на передовую, но генералу неожиданно захотелось оставить этого парня при себе. Его прежний адъютант был тяжело ранен во время артиллерийской дуэли, и он знал, что в строй его не вернут. У Никольского была великолепная выправка. За годы войны Румянцев соскучился по ней. Теперь на него пахнуло чем-то далеким, почти забытым: парадами, маневрами, академией…

Стасик Никольский оказался покладистым малым. На должность адъютанта он пошел без колебаний, хотя и старался при удобном случае подчеркнуть, что это не его призвание. Он мечтал о подвиге и славе.

Из штаба армии Румянцев выехал на КП своей дивизии, расположенный в четырех километрах от переднего края. Из-под колес эмки, камуфлированной белыми разводами, вылетали комья мокрого снега. За обочинами стыли запорошенные тела искалеченных орудий и бронетранспортеров, оставшихся после недавнего наступления. Из сугроба, целясь в хмурое небо, торчала напряженная нога убитой лошади. Сбитая подкова еще не успела покрыться ржавчиной.

Так близко от фронта Стасику Никольскому бывать еще не приходилось. Генерал видел, как его адъютант беспокойно ерзает на сиденье рядом с шофером, с любопытством вглядываясь в еще не остывшие следы жарких боев. Казалось, дай ему волю, он полезет сейчас в снег, чтобы своими руками пощупать этот железный хлам, пощелкать затвором пушки или отвинтить на память масляный манометр с транспортера. С тяжелым ревом мчались навстречу порожние грузовики…

Вправо от накатанного пути вели следы машин и двуколок. На развилке к стволу старой белолистки был прибит фанерный указатель с надписью: «Хозяйство Мослаченко». Это было расположение отдельного артиллерийского дивизиона. Машина свернула на новую дорогу, нырнула в овраг, и две стены заснеженных деревьев частоколом зажали ее с обеих сторон.

Где-то неподалеку в морозном воздухе послышался громкий хлопок. С таким звуком вылетает пробка из бутылки с недобродившим квасом. На узкой просеке стоял боец с автоматом, заброшенным за плечо. На погонах белели ефрейторские нашивки. Солдат был совсем серым. И шинель, и сапоги, и прожженная ушанка, и даже небритое лицо — все было серым. Он поднял руку. Шофер резко затормозил. Машина юзом заскользила по дороге и остановилась, прижавшись к стене деревьев.

— В чем дело? — недовольно крикнул Стасик, высовываясь в окно.

Не обращая на него внимания, солдат подошел к машине и, заглянув на заднее сиденье, приложил руку к ушанке.

— Снаряды кидают, товарищ генерал, — сказал он хриплым прокуренным голосом. — В аккурат на дорогу падают. Погодить надо.

— Ну что ж, покурим, — охотно согласился Румянцев.

Он открыл дверцу и вылез из машины, чтобы размять затекшие ноги. Потоптавшись немного, генерал достал пачку папирос и протянул солдату. Тот долго пытался взять заскорузлой рукой папиросу. Деревянные пальцы не гнулись. Генерал терпеливо ждал. Случайно бросил взгляд на ефрейторские погоны и усмехнулся. Тесемку от кальсон оторвал на лычки, наметанным глазом определил он.

Наконец солдату удалось подцепить одну папироску. Он щелкнул трофейной зажигалкой и, прикрывая ее ладонью от ветра, протянул генералу. Потом прикурил сам.

— Где воюешь? — спросил Румянцев.

— На батарее лейтенанта Родионова, товарищ генерал. Тут вот, в леске наши позиции.

— Знаю, — ответил генерал. — Большие кидают? — спросил он, кивнув на дорогу.

— Похоже, с полковой чешет.

Через несколько минут машина генерала подъехала к тому месту, где недавно падали снаряды. На дороге были разбросаны комья слежавшегося снега вперемешку с землей. От воронок шел пар. В воздухе пахло сладковатым запахом жженого тола. Из-за деревьев показались четверо бойцов. Они держали за углы плащ-палатку, на которой лежал пятый. Генерал остановил машину и вышел им навстречу. Молодой адъютант последовал за ним.

Стеклянные глаза солдата, лежавшего на плащ-палатке, с тупым удивлением смотрели на вершины деревьев. На снег капала кровь. Румянцев нагнулся над раненым.

— Куда вы несете его? — спросил он, обращаясь к немолодому сержанту.

— До санбата, товарищ генерал. Осколком в живот угораздило, — ответил тот.

— В санбат ему уже поздно, — сказал Румянцев, снимая и снова надевая папаху. — Помер солдат.

Четверо бойцов, как по команде, опустили плащ-палатку на снег. Сержант стряхнул рукавицу, достал кисет и молча стал сворачивать самокрутку. Потом поднял красные воспаленные глаза.