Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Тем временем с Мефодием Ивановичем произошла пегемена, напряженность оставила его, и он с чувством человека, который долго молчал или говорил не то, что ему хотелось, задушевно и страстно заговорил:

— Ставить опыты на себе — почетное дело и свойственно характеру русского человека. Врачи Минх и Мочуткояский. заподозрив, что возбудитель сыпного тифа циркулирует в крови сыпнотифозных, привили себе кровь больных и чуть не погибли. Мужество этих людей ускорило открытие заразного начала и его переносчика… Да, впрочем, вам ли мне рассказывать… Николай Дмитриевич Зелинский, подаривший человечеству древесно–угольный противогаз, прежде чем отдать свое изобретение армии, проверил его действие на себе. Он завернул кусок угля в носовой платок, закрыл им лицо и пустил отравляющий газ в лабораторию…

Последние слова Степанов произнес взволнованным шепотом. Речь о мучениках науки растрогала его. Тот, кто взглянул бы в эту минуту на него, прочел бы в его улыбке готовность перенести любое испытание, стать мучеником науки, если в этом встретится надобность.

Елена Петровна никогда не узнала, что пережил Степанов, о чем только не передумал в те дни. Надо было вывести ее из состояния психического шока, но как этого добиться? Только творческая страсть, глубокий интерес к любимой работе могли вернуть ее к жизни и подготовить организм к предстоящим испытаниям. Тема о субъективных ощущениях больного врача была придумана для нее, Степанов в ней не нуждался. Он решительно не верил измышлениям итальянца. Нелегко было правдивому Мефодию Ивановичу говорить об одном и желать другого, увещевать больную помочь ему в опыте, желая в душе, чтобы она эту работу для себя полюбила. И горячее рукопожатие и сказ о мучениках науки были последней попыткой признаться в том, что сказать прямо не привело бы к цели.

Степанов не ошибся в расчете. Едва Елена Петровна сделала первую запись в тетради, ей понадобились для справки лабораторные материалы. В первой папке она нашла много интересного, еще больше сулила вторая. К вечеру стол был усеян бумагами и препаратами, возникла надобность в микроскопе. Незадолго до прихода Андрея Ильича увлеченная работой Елена Петровна успела подумать, что записи в тетради пригодятся и ей. Работы в лаборатории и у постели больных до сих пор носили физиологический характер, измерялись различные реакции организма и нисколько не учитывались субъективные ощущения людей. Как можно было пренебречь самочувствием больного, ведь экстрактом на–перевались лечить людей. Этой работы ей хватит надолго, пожалуй, до выздоровления. Яков Гаврилович будет доволен, работа в лаборатории не остановится. Она поведет наблюдения и над другими больными, будет сравнивать их самочувствие со своим. Спасибо Степанову, он невольно навел ее на чудесную мысль.

«Спасибо, Мефодий Иванович, я исполню ваше желание, в тетради вы найдете ответы на все, что тайно и явно волнует вас».

Андрей Ильич по обыкновению хотел сесть у стола, напротив окна, но нашел свое место занятым. Там стояла тумбочка с букетом свежих цветов, присланных Студенцовым. Он сел у дверей, вынул из кармана газету с намерением прочитать в ней обширный материал, напечатанный на первой странице. Статья обещала быть интересной, затронутый в ней вопрос давно занимал его, но прочитанное почему–то не запоминалось, никак не укладывалось в голове. Над всеми мыслями господствовал недоуменный вопрос: «Что случилось? Что с ней?» Откуда эта разительная перемена? Недавняя больная выглядела здоровой и свежей, ее уверенные движения говорили о душевном мире.

Он решил отложить чтение статьи на другой раз и стал просматривать корреспонденцию об одной партийной организации на селе. В ней шла речь о каком–то плане работ, принесшем колхозу значительные выгоды. Снова Андрей Ильич ничего из прочитанного не запомнил и решил прежде выяснить, что случилось с женой, а уж потом заняться газетой.

— Почему ты не спросишь, чем я занята? — не отрываясь от бумаг, заговорила она.

Он решил, что теперь можно меньше задумываться над каждым словом, прежде чем его произнести, и непринужденно сказал:

— Все жду, когда мне расскажут.

— А если я промолчу? — бросив на мужа лукавый взгляд, спросила она.

— Тогда и я промолчу.

«Что случилось? — не переставал Андрей Ильич спрашивать себя. — Откуда эта перемена? Анализы ли оказались неверными, или в рентгеновский снимок закралась ошибка? Что означает эта работа в палате клиники?»

Елена Петровна обернулась к мужу и ласково упрекнула его:

— Нехорошо. А у меня много интересного.

— И у меня. Я написал этюд, — невольно вырвалось у него. — Он должен тебе понравиться.

Она потянула мужа за рукав халата, заставила встать и нарочито строго приказала:

— Сейчас же принести его сюда. Немедленно.

Лукавая улыбка придала ее капризно сложенным губам выражение упрямства, и Андрей Ильич подчинился.

«Какая умница! — глядя на ее спокойное, веселое лицо, подумал он. — Сколько силы воли! Откуда это у нее?»

Когда он вернулся, Елена Петровна освободила картину от обертки, поставила ее у окна и долго разглядывала, то приближаясь, то отступая от нее. Андрей Ильич с тревогой и интересом следил за каждым движением жены. Она энергично вертела полотно, искусственно освещая и затемняя его, заглядывая на него со стороны, опускаясь на стул и снова вставая.

Руки ее не оставались спокойными: взлетая и падая, они своими движениями как бы сопутствовали каждой ее мысли. Время от времени она вооружалась карандашом, свернутой в трубочку тетрадью, чем попало, и тогда жесты становились еще выразительнее. Когда маленькая фигурка порывистым движением поспешно отходила к двери, чтобы издали разглядеть этюд, широкие шаги ее, по–прежнему твердые, сопровождались громким стуком каблучков.

«Все такая же, — подумал Андрей Ильич о жене, — как будто ничего не случилось».

— Это левый берег Волги? — вспомнив поездку на пароходе и ландшафты, восхитившие Андрея Ильича, спросила она. — Ну да, — лукаво улыбаясь, продолжала Елена Петровна, — серебристый ковыль, тени облаков бродят по лугу Бурый камыш и рощица на горизонте… Не вижу только, чтобы тут все кипело и радовалось.

Удивительно, до чего их вкусы были различны. И в науке, и в искусстве, и в домашнем быту каждый любил свое. Он, мечтатель, очарованный природой, любил ее красочное разнообразие. В поле и в лесу его привлекали нюансы света и тени. Всюду и везде, в тучах ли, в небе, на траве или листве, он прежде всего видел смену колорита: мягкие или грубые, резкие или тонкие, нежные или блеклые тона. Она в поле и в лесу находила другое, — ее привлекали не краски и оттенки в природе, а сама жизнь в ее неисчерпаемом многообразии: и нора крота, и желтогрудая певунья, и грызун на охоте. По звучанию голоса она нарисует птицу, по шороху воспроизведет зверька. Ее мир был полон борьбы и движения, и, воздавая должное пейзажам мужа, ей хотелось всегда насытить их жизнью. Андрей Ильич не возражал, и строгий в своем одиночестве уголок природы, выписанный твердой и решительной рукой, другой рукой смягчался нежным мазком. То в запущенном саду появится милая скамейка, много перевидавшая на своем веку, то в еловом лесу высунется из ветвей любознательная мордочка белки, или на заброшенном пустыре возгорится спор в стайке неспокойных воробышков…