Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Рассуждения Сорокина вызвали у Студенцова самые разнообразные мысли и чувства. Вначале ему казалось, что Сорокин разгадал его намерение посмеяться над ним и спешит ответить ему тем же, показать, как мало сам директор знает предмет, которым занимаются у него в институте. Опасения вскоре рассеялись, и возникли бо–дее тревожные мысли. Как случилось, что он, профессор–онколог, столько лет наблюдавший больных, не заметил того, что увидел Сорокин? Все эти факты известны давно, стоило только их сопоставить, и неверное представление, поддерживаемое свидетельством статистики, утратило бы всякий смысл. Без единого опыта, без трудов и сомнений, связанных с экспериментом, этот человек доказал бесполезность экстракта и устранил серьезное заблуждение изучения о раке. «Оставьте в покое стареющий организм, — как бы говорит он, — не там лежит тайна ракового перерождения клеток, ищите ее в тканях, отзывчивых к этому процессу, — в молодом организме, как некогда ее искали в зародыше».

Впервые за много лет Яков Гаврилович увидел себя рядом с человеком более глубоким и прозорливым, чем он сам. Сравнив себя с ним, Студенцов с горечью подумал, что он отстает, его опережают другие. Все эти мысли — оригинальные, смелые и интересные — могли бы принадлежать ему. Другие восхищались бы им, как он восхищается Сорокиным. В скорбное раздумье вплелись воспоминания о неудачах, ошибках, упущениях, связанных с недооценкой чужих идей. Это не случайно, нет, нет, все тут закономерно, е самоуспокоенности нет ни счастья, ни покоя…

— Если вы согласитесь, что нам следует отказаться от теории Фикера, — закончил свои объяснения Сорокин, — я хотел бы, чтобы в институте об этом узнали от вас. Известно, что работу проделал я, но почему не объяснить, что исследования велись не без вашего одобрения.

— Зачем это вам? — не сразу понял его Студенцов.

Андрей Ильич замялся, он думал, что его поймут с полуслова.

— Многие знают, что вы поддерживали эту теорию и не возражали, когда ее включали в план института. В таком случае, мне кажется, лучше вам не быть в стороне, когда развенчивается эта теория.

Снова как в тот день, когда, растроганный словами Андрея Ильича, он перед ним извинился и осудил свою манеру шутить невпопад, Яков Гаврилович почувствовал глубокое облегчение. Исчезло все, что сковывало его мысли и чувства, он мог снова говорить, что ему вздумается, называть доброе добром, не задумываясь над тем, как взглянут на это другие. На душе стало легко и отрадно, как бывало лишь в дни раннего детства, когда счастье приливало само собой и незаметно.

— То, что вы предлагаете, — просто сказал Студентов, — не так важно для меня, как для института, и я принимаю ваше предложение.

Надо было к этим словам еще что–то добавить, а может быть, что–то сделать, но Яков Гаврилович не знал, что именно. Благодарить? Неудобно. Сделать вид, что подарок не бог весть какого значения? Невозможно. Ни лгать, ни притворяться в такой момент он не мог. Оставалось только немного помолчать и заговорить о другом.

— Чем же вы теперь намерены заняться? — спросил Студентов и удивился, как легко и непринужденно потекла его речь, как искренне прозвучал голос.

Сорокин, не задумываясь, сказал:

— Надо искать новых путей. Они должны быть.

Яков Гаврилович рассудил, что им незачем оставаться в душной лаборатории, разговор можно продолжать в кабинете. Не задумываясь над тем, как объяснить свое намерение, он запросто сказал:

— Пойдемте ко мне, там и просторней и светлей, за чашкой чая и беседа пойдет живей. Согласны? Или вам приятней быть здесь?

Сорокин согласился, и они поднялись на второй этаж. Прежде чем пройти к себе, директор попросил секретаря прислать чай с бутербродами. У дверей он обернулся к ней и добавил:

— И еще что–нибудь повкусней.

В кабинете Яков Гаврилович сел было в кресло, но вскоре встал и под влиянием безотчетной мысли долго придвигал к стене стулья, закрывал плотнее шкафы и расставлял по ранжиру принадлежности письменного прибора. Андрей Ильич решил, что впечатления от беспорядка в лаборатории все еще владеют Студенцовым, и виновато заметил:

— Мы могли бы отсюда не уходить, там у нас действительно мало порядка.

Принесли чай с бутербродами, пирожные, конфеты, и радушный хозяин пригласил гостя к другому столу. За чаем Яков Гаврилович вспомнил, что Елена Петровна на днях выходит на работу, и выразил надежду, что, здоровая, окрепшая, она с прежним рвением возьмется за дело. Андрей Ильич подумал, что будет нелегко объяснить ей перемены в лаборатории. Мысль эта, должно быть, отразилась на его лице, так как Студенцов поспешил успокоить Сорокина: разговор с Еленой Петровной он берет на себя, не стоит из–за этого огорчаться. Андрей Ильич хотел поблагодарить его, но Яков Гаврилович мягко коснулся его руки и вернулся к прерванному разговору.

— Значит, будем искать новых путей, — сказал Студенцов. — Где именно? Не в хирургии ли?

— Не знаю, — ответил Сорокин, — не подумал еще. Может быть, подскажете?

Яков Гаврилович подлил ему чаю, придвинул пирожное и отрицательно покачал головой:

— Не подскажу. У вас своя голова на плечах. То, от чего вы отказались, мы знаем, а что взамен предложите — неизвестно.

Некоторое время оба молчали. Яков Гаврилович сосредоточенно пил чай. Он методично разрезал бутерброд на маленькие равные части, не спеша отправлял каждый кусочек в рот и запивал маленьким глотком чая. Так едят и пьют люди, которым некуда спешить, не склонные лишать себя удовольствия провести приятно время за столом. Андрей Ильич не прикоснулся к пирожным, бутерброды не разрезал, а откусив большой кусок, быстро проглатывал его, увлеченный едой, забывал о чае. Студенцов не упускал случая то придвинуть ему чашечку, то тарелку с закуской, молчаливо приглашая угощаться.

— Что я могу предложить взамен? — задумчиво проговорил Андрей Ильич. — Боюсь сказать, не знаю.

Яков Гаврилович улыбнулся, этот человек все более и более нравился ему. Другой на его месте пустился бы в длинные рассуждения, похвастал знакомством со всеми гипотезами, одни похвалил бы, другие побранил, а третьи смел бы с лица земли. Прекрасный хирург и умный исследователь, он имел право быть смелее в своих суждениях. Никогда еще зрелище скромности не казалось Студенцову столь привлекательным, как сейчас.

— Я понимаю вас, — сочувственно произнес Яков Гаврилович, — «…изучая природу, — писал Пастер, — так трудно угадывать истину. Предвзятые идеи всегда готовы наложить нам повязку на глаза».

Сорокин подумал, что директор — добрый человек и, как настоящий ученый, умеет быть снисходительным. Словно в подтверждение этой догадки Студенцов сказал: