Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Яков Гаврилович сосредоточенно смотрел на Петра Петровича и мысленно представлял себе, как возникает и умолкает звучание его голоса, как смыкается и размыкается голосовая щель и колеблются голосовые связки. Уловив в тембре голоса переливистый хрип, Студенцов заинтересовался природой этого явления. Некоторое время спустя внимание его привлек двойной подбородок собеседника, вздрагивающий, когда торопливая речь перебивается коротким заиканием. Не остались без внимания Якова Гавриловича и обильная испарина на лбу Петра Петровича и пунцовые губы под тонкими усиками. Директор смотрел на желтое лицо заместителя, которое не оживляли ни радость, ни гнев, ни ирония, и думал, что перед ним заводная кукла, вот–вот послышится шипение, пружинка оборвется и игрушка замрет.

Речь заместителя продолжалась, а Яков Гаврилович думал о том, что нота, которую повторяют чаще десяти раз в секунду, воспринимается, как непрерывное звучание; ряд точек, лежащих на расстоянии меньше одной десятой миллиметра, кажется как бы непрерывной линией… Мысли Студенцова от физики перешли к биологии, но течение их нарушил знакомый голос, выкрикивавший: «примиренчество», «двурушничество», «дезорганизаторы». Директор вспомнил, что слушает своего заместителя, и тут же пришло ему на память, что Михайлов пользуется подобными выражениями против тех, кто перед ним провинился. С помощью таких обидных эпитетов невинное прегрешение вырастает у него до уровня преступления, маленький проступок — до степени противогосударственного акта. Раз оброненное обвинение будет повторяться снова, запуганная жертва никогда уже не обретет покоя.

Напряженное размышление под монотонную речь заместителя утомило Якова Гавриловича, он подумал, что надо либо избавиться от Михайлова — услать его отсюда, либо выслушать. Прежде чем решение было принято, Студенцов почувствовал, что в нем нарастает раздражение.

— Если вы не одобряете Андрея Ильича, — вырвалось у него, — зачем вы ему сказали: «Безумству храбрых поем мы песни?» Ведь это двурушничество!

Внезапность ли, с какой это было сказано, несоответствие ли между вопросом директора и тем, что Михайлов надеялся услышать, или резкость голоса Студенцова, а возможно все вместе, — подействовали на Петра Петровича ошеломляюще.

— Поем мы песни… — бормотал он, — пожалуйста, сколько угодно… Но не переворачивать же вверх дном институт…

Студенцов не был доволен ни тем, что не сдержался, ни вопросом, который задал Михайлову, но совладать с собой уже не мог. Душевный покой, навеянный Андреем Ильичом, куда–то исчез.

— Нашелся человек, готовый трудиться не покладая рук, — сердился и увещевал Яков Гаврилович, — а вы что, испугались? Ведь он наше дело больше своей жизни любит. Кто из нас на это способен? Кто, укажите! Ничто ему не страшно, никого он не боится, ни меня, ни вас, потому что совесть у него чиста. Мы думаем, что решаем раковую проблему, он является и говорит: «Не решаете, а запутываете». Знает, что мы ему за это спасибо не скажем, не встретим с распростертыми объятиями, а он не останавливается, приходит и требует, чтобы экстракт из клиники убрали. Вот что значит быть верным себе! Разве вы способны на это?

Яков Гаврилович не мог уже остановиться, но теперь он этого и не желал. Заговорив об Андрее Ильиче, он снова почувствовал себя рядом с ним в этой счастливой атмосфере, где все помыслы искренни, движения непосредственны и чисты, в мире, где нет искусственных запретов, нет запоров для чувств. Ничто не может их удержать, и слова сами бегут, как бежит ручеек из незримых глубин земли.

— Какой бы он ни был, Андрей Ильич, — бесстрастно произнес Михайлов, — дисциплина остается дисциплиной. Марксизм учит нас не зазнаваться и строить свои отношения к другим по–честному, по–партийному.

Студенцов взглянул в его тусклые глаза, желтое, безжизненное лицо и презрительно процедил:

— Какой вы мертвый… настоящий лишайник.

Петр Петрович рассмеялся:

— Настоящий? Тогда не так уж плохо. Брызнет дождичек, и лишайник снова живой.

С точки зрения Михайлова, директор мог себе позволить вести себя так, как ему вздумается: возвышать голос, браниться и грозить увольнением. Обижаться на это было бы так же неразумно, как быть в претензии к вулкану или лавине за их губительную силу. Яков Гаврилович разделял этот взгляд, но, зная свое право, знал также его пределы. На этот раз случилось, что чувство меры ему изменило. Он подумал, что Михайлов отравляет ему жизнь, угнетает все хорошее в нем, и с нескрываемой брезгливостью сказал:

— Посмотрите на себя, разве вас поставишь с ним рядом? Ни минуты в своей жизни вы не были ученым, вы не были и не станете им.

Директор переступил границы своих привилегий и вскоре об этом пожалел: ученость Михайлова не могла подвергаться сомнению. Ее считали бесспорной, и никто в институте не должен был думать иначе. Эту ученость принимали на веру, всячески охраняя ее от посягательств здравого смысла. Заместитель воспринял слова директора как оплеуху, он съежился, втянул голову в плечи, и сразу же исчезла важная многозначительность в лице, жирные хцеки как бы обвисли, и в тусклые глаза вселилась тревога.

— Я не могу вам позволить так говорить, — внезапно охрипшим голосом произнес он. — Я кандидат медицинских наук! Свой диплом я не принес вам со стороны, вы отстаивали мою диссертацию на защите. Если я и вынужден иной раз подставлять спину, чтобы оградить вашу, не следует еще, что вы можете меня оскорблять!

Он испугался собственной дерзости и плаксиво добавил:

— Я ничем не брезговал, ни перед чем не останавливался, чтобы вы могли отдавать свои силы науке. И это мне в награду? Вы словно меня и за человека не принимаете…

Такого рода столкновения, хоть и редко, но все же бывали и прежде. Якова Гавриловича они не беспокоили. Предоставив заместителю излить в таких случаях свои чувства до конца, он испытанной фразой из смеси порицания и похвал восстанавливал нарушенное равновесие. То, что произошло сейчас, во многом повторяло знакомую картину: сначала возмущение, затем горькие жалобы, те же фразы и такие же слова. Ничего нового, а Студенцову почему–то стало не по себе. Он подумал, что обидел человека, который не может ответить ему тем же. Было бы за что, а то ведь незаслуженно. «Если я вынужден иной раз подставлять спину, чтобы оградить вашу, — припомнились ему слова Михайлова, — не следует еще, что вы можете меня оскорблять». Пусть этот человек нехорош, лжив и неискренен, недобр и даже подл, — разве грубостью и обидой исправишь его? Надо еще выяснить, справедливо ли во всем винить его одного? Сколько раз он, Студенцов, давал ему дурные поручения, одобрял его проступки и направлял на подобные же, еще более скверные. У Михайлова были скверные задатки, а не он ли, Студенцов, пользовался ими в собственных целях, не жалел усилий, чтобы эту скверность развить? Стыдно, Яков Гаврилович! Стыдно!