Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Почему же вы об этом не сообщили суду? — не унимался председатель.

Голоса в зале утихают, все с интересом ждут ответа. Злочевсксчу не сидится, он встает, перегибается всем телом вперед, ему бы только уловить взгляд Семена Семеновича, как–нибудь внушить ему не отделываться шуткой, ответить серьезно, всю правду.

— Не в моих правилах, — отвечает Лозовский, — ставить в трудное положение ничтожных людей, не в них ведь дело.

— Вы имели бы тогда право призвать к ответу Ардалиона Петровича, пригвоздить его к позорному столбу.

— Не в моих также правилах, — последовал твердый и ясный ответ, — пользоваться средствами моих врагов. У меня свое отношение к людям.

Злочевский поднялся и вышел. Последующее не интересовало его.

— Кончились ваши мытарства или еще раз позовут? — участливо спросила Евгения Михайловна Лозовского, едва он появился в дверях.

В тесном кабинете никого, кроме них, не было. Она взяла его за плечи и ласково усадила на стул. Они долго оставались так друг против друга, молчаливые, подавленные недобрым предчувствием. Какие испытания их еще ждут? Или это последние и за ними придет долгожданный покой? Лозовский откинулся на спинку стула, руки его отдыхали на коленях, голова склонилась — все существо его говорило об изнеможении, о жестоком упадке сил.

— Вам было трудно? — участливо спросила она.

— Да, как всегда… Я, кажется, начинаю уставать… Нельзя же так до бесчувствия, — жаловался он, — невольно призадумаешься, куда бы от всего этого бежать. — Он хотел улыбнуться и невольно вздохнул. Казалось, все напряжение от пережитого, весь трепет борьбы против мучительного посягательства на его убеждения, совесть и честь излились в этом вздохе. — Пора бы им оставить меня в покое… Уйдемте отсюда, — решительно вставая, предложил он, — этот климат не для меня.

Они молча оставили больницу, миновали переулок, другой и вышли к станции метро «Серпуховская». Словно сговорившись, они открыли гостеприимную дверь и по эскалатору спустились вниз. Лозовский понемногу начинал приходить в себя, он с интересом разглядывал публику и, заметив старушонку, умудрившуюся вязать на ходу лестницы, весело рассмеялся.

— Вы считаете эту глубину достаточной, чтобы отделаться от климата, который там наверху? — с усмешкой спросил он.

— К сожалению, нет, — совершенно серьезно ответила она, — за спуском обычно следует подъем, и не принято его опасаться.

Он мягко увлек ее к скамейке, сел рядом с ней и сказал:

— Мне не хочется отсюда уходить, посидим немного.

Он жаждал покоя и, как это бывает иной раз, нашел гго на самом неподходящем месте — между линиями поездов на шумной станции.

С инстинктивной чуткостью, столь свойственной ее женской натуре, она верно угадала его состояние и согласилась, что тут действительно удобно и хорошо.

— Мне здесь нравится. Эти скамейки — излюбленное местечко для влюбленных. Пассажирам некогда и нет дела до них, станционные дежурные деликатно их не замечают. Кругом светло, уютно, летом — прохладно, зимой — тепло и недурная вентиляция, — с усмешкой добавила она, ласково глядя на Семена Семеновича. — Почему бы и нам не изобразить из себя влюбленных? Рассказать друг другу нежную историю — свою или чужую… Хотите, я расскажу о себе…

Ей хотелось рассказать нечто важное, давно занимающее ее, и послушать его суждение.

— Я предпочел бы поговорить о чем–нибудь постороннем, — сказал он, — об искусстве или хотя бы о литературе… — Выражение недоумения на ее лице заставило его прервать короткую паузу. — Рассказать, например, милую сказку, предание… Если мне будет позволено, — с шутливой торжественностью проговорил он, — я расскажу сибирскую легенду. Мне рассказал ее старик из племени юкагиров.

Получив ее согласие, Лозовский сел так, чтобы видеть лицо Евгении Михайловны, и, тепло улыбнувшись, словно подбодрив и согрев этим себя и ее, начал:

— Давным–давно, никто года не запомнил, жил на свете охотник, и было ему за двести лет. Истерлись, притупились его зубы, и трудно ему стало жев, ть сырую пищу. Пошел он по свету искать, чем бы вкусным и мягким поживиться. Идет он неделю, месяц, год. Бредет как–то в сумерках лесом — и вдруг перед ним небольшая поляна, на ней дом, из трубы валит густой черный дым. Подошел охотник к крыльцу и видит на лавке скорчившегося юношу. Лицо бледное, глаза ввалились, из слабой груди доносятся хрипы. «Не хочешь ли ты золота, охотник, — спрашивает он, — только счастья оно тебе не принесет». — «Кто от золота отказывается, — отвечает старик, — где оно у тебя?» — «Заходи в дом, там клад тебя дожидается».

Вошел старик в горницу и видит, по стенам развешаны вареная и жареная птица. Так заманчив был их запах и вид, что охотник не сдержался, отведал мягкую пищу, набрал две корзины этого добра и, низко поклонившись, спросил, чем отблагодарить радушного хозяина. «Поздно ты меня об этом спрашиваешь, — ответил тот, — за это золото заплатят жизнью не только ты, но и твои потомки…» Вот когда догадался старый охотник, что перед ним болезнь — родная сестра смерти… Понравилась? — поигрывая, прядью волос, ниспадающей ему на лоб, спросил Лозовский. — Хотел я эту легенду рассказать там, наверху, да не пришлось… Может быть, надо было?

Евгения Михайловна заметила ему, что он слишком громко говорит, на них обращают внимание.

— Не кажется ли вам, что вашей легендой вы окунулись в климат, из которого вы только что сбежали? — Она говорила полушепотом, как бы подсказывая ему, какого тона надо держаться. — Поговорим лучше о другом, хотя бы о любви…

— С удовольствием, если сообщите что–нибудь новое. Для тургеневских проповедей время прошло, мне за сорок пять, вам, конечно, меньше, и все–таки песенка, как говорится, не про нас…

Этого она ему не простит, придется легонько его отчитать. Ничего с ним не случится, он благополучно пришел уже в себя.

— Тургеневские мелодии всем возрастам хороши, они одинаково навевают прекрасные чувства и юноше к старику.

Невинное замечание почему–то задело Лозовского, он встал, готовый ввязаться в яростный спор, но подошел поезд, и хлынувшая из вагона публика вынудила его сесть.

— Не скажете ли вы мне, — не то раздраженный толчком, усадившим его на скамью, не то задетый за живое упоминанием имени нелюбимого писателя, громко спросил он, — почему за фальсификацию деловых бумаг люди платятся свободой, а за ложное истолкование чувства любви награждают бессмертием?

Семен Семенович устремил на нее вопросительный взгляд, выжидая ее ответа. Она низко пригнулась к нему и прошептала:

— Вы опять заговорили громко. Может быть, нам отсюда уйти?

Так как он продолжал выжидательно молчать, она неокотно добавила: