Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Больного Икс, назовем его так, вы знаете, кого я имею в виду, вы оперировали, не показав его невропатологу. В каком веке, позвольте узнать, вы живете? Больную Зет вы не потрудились исследовать рентгеном. Это можно было себе позволить до тысяча восемьсот девяносто пятого года — до открытия Рентгена.

Он укоризненно улыбается заместителю, поворачивает голову вправо и влево и показывает эту улыбку окружающим. Петр Петрович уже по всему понял, что его ошибка не так велика, как ошибки других, и извиняющимся тоном говорит:

— Трудно, Яков Гаврилович, полностью отделаться от влияния прошлого. Традиции всех мертвых поколений, учит Маркс, подчас кошмаром тяготеют над умами живых…

Напрасно Петр Петрович поворачивается вправо и влево в надежде увидеть или услышать одобрение. Ученый морщится. Склонность Петра Петровича подменять свои мысли чужими не нравится директору. Не так давно он пригласил к себе заместителя и долго убеждал его не злоупотреблять в своих выступлениях цитатами. Научному руководителю не пристало без меры ссылаться на живые и почившие авторитеты, ему впору самому быть авторитетом для других. Михайлов вначале расхохотался, Яков Гаврилович — изрядный шутник. Отказаться от цитирования? Чем же еще подкреплять свое мнение? Отказаться от высказываний классиков марксизма? Обречь их мысли на прозябание в философских трактатах, как же о них узнает народ?

Директор объяснил своему заместителю, что собственные идеи не ассигнации, обеспечиваемые драгоценным металлом, а настоящий золотой капитал. Надо только иметь мужество за этот капитал постоять. Прекрасные идеи великих людей не для того созданы, чтобы из них выдергивали по перышку мысль за мыслью.

Петр Петрович как будто с этим согласился, некоторое время избегал подкреплять свои мысли чужими, затем снова принялся за свое.

Яков Гаврилович встает из–за стола, голова его, отягощенная заботами, склоняется, движения стали более грузны, на лице нет прежней уверенности и спокойствия.

— Я не устану вам напоминать, — твердо и методично говорит он, — сколь наши знания о болезнях недостаточны и несовершенны. Подумаешь иной раз, как мало мы можем помочь больному, и удивляешься, как отваживаются еще люди нам верить… Мы на хорошем счету среди хирургов, нас хвалят в печати, жалуют в министерстве, но еще одна такая конференция — и славы не оберешься. Мы, советские ученые, надавали миру векселей и должны быть достойными кредиторами. На нас с надеждой взирают наши друзья, каждый наш успех помогает им утверждать наше доброе имя и славу, будем же достойны ее.

По мере того как грустное признание переходило в предостережение, звучание его голоса восходило от печальных тонов до высокой взволнованной ноты.

На короткое время наступила тишина. Каждый словно хотел своим торжественным молчанием присоеди–ниться к призыву ученого. Тем неожиданней прозвучали слова ординатора Николая Николаевича Сухова:

— Неужели, Яков Гаврилович, так уж важно, какая пойдет о Пас слава и что подумают досужие сплетники? Исполнив свой долг перед собственной совестью, мы можем, как мне кажется, быть спокойными. Нам нужно и впредь вскрывать наши ошибки, говорить о них четко и громко. Не считать себя счастливыми, когда нас похвалили или поставили в пример другим, и несчастными, когда кто–то обнаружил нашу слабость.

Опять этот Сухов! Ни такта, ни сдержанности, в какой уж раз он выскакивает со своими высказываниями, не всегда зрелыми, не очень глубокими. Напрасно поспешили выбрать его секретарем партийной организации. Лицо профессора выражает досаду, он укоризненно качает головой, грозит шалуну пальцем и все–таки ему улыбается.

— Не можете быть спокойным! — запретительным и в то же время предостерегающим тоном произносит Яков Гаврилович. — От голоса народа нам некуда деться, от правды никуда не уйти. Нас должно интересовать, что о нас думают и сильные и слабые, и друзья и враги. Меня занимает, например, какого обо мне мнения наши санитары и санитарки, сестры и врачи. Мне не лень ради этого задержаться порой, чтоб подслушать чужую беседу. Судите, казните, а я не пройду мимо. Привелось мне на днях услышать мнение моей домашней работницы. «Понимаешь, Аннушка, — рассказывает она прислуге соседа. — К столу его близко не подходи, бумажек и книг не трогай, перекладывать не смей, а увидит пылинку — разъярится. Тем его не корми, он в весе прибавит. Поправится — плохо, не так сваришь — беда, а найдет на скатерти пятнышко — хоть из дома беги».

Прежде чем кто–либо успел сообразить, как отнестись к неожиданному признанию профессора, принимать ли это всерьез или считать шуткой, он деловым тоном продолжает:

— «Самое трудное, Аннушка, его обрядить. Каждый день другой галстук, а всего их у него сорок штук, свежую рубаху, их тоже не счесть, а с костюмом одно несчастье: выгладишь такой, а ему подай другой, принесешь другой — подай ему третий, не человек, а мучитель».

Теперь все смеялись. Аудитория высоко расценила и дикцию и исполнение актера. Ничего лишнего: ни в жестикуляции, ни в мимике, ни в модуляции голоса. Никому не пришло в голову, что исполнитель сам и автор сочинения, разыгранного экспромтом.

— Наши дежурки, — с той же серьезностью говорит Яков Гаврилович, — как вы знаете, служат чем–то вроде школы злословия; там судачат, оговаривают, никому спуску не дадут. Слышу как–то разговор — одна из сестер таким манером живописует меня: «Какой он важный, серьезный, ну прямо китайский богдыхан. Не ходит, а шествует, не говорит, а вразумляет, не смотрит, а взирает. Ногу поставит, словно мостовую облагодетельствовал: нате, мол, смотрите, какой я…»

Позабавив своих помощников, ученый не забыл цели своего повествования, он вновь повторил им, как важно руководствоваться общественным мнением. Нельзя полагаться только на голос собственной совести, это все–таки голос одиночки, ему не устоять против мнения законного большинства.

Беседа окончилась, и сотрудники расходились. Слышались смех, веселые шутки, все запомнили чудесную импровизацию профессора и позабыли его назидания. Большой кабинет опустел, замолкли голоса, и сразу же в окна ворвались уличный шум и приглушенный грохот трамвая.

— Николай Николаевич, — обратился директор к уходившему последним ординатору Сухову, — позвольте вас задержать на минутку.

Молодой человек приблизился к столу, но не сел. Он все еще находился под впечатлением своего выступления, послужившего поводом для веселых рассказов и шуток профессора. Его щеки пылали от возбуждения, и маленький выдающийся подбородок время от времени вздрагивал.

— Я хотел поговорить о вашей диссертации, — сказал ученый, ласковым жестом приглашая его сесть. — Не нравится мне ваша тема, не привлекает она меня. С моим мнением вы, конечно, можете не соглашаться, ваша совесть, как известно, — ваш высший судья, — намекая на его выступление, продолжал Студенцов, — но предупредить вас мой долг. Не сойдемся ли мы с вами на чем–нибудь другом?