Анатолий Злобин - Только одна пуля

— Я ведь был у нее…

— Да, она потом говорила мне, — ответила она с тем же испугом.

— Сразу после вас к ней и пошел, в тех же сапогах…

— Я знаю.

Черт возьми, ничем ее не прошибешь. Сухарев ощутил обжигающую волну. Неужели в тебе ничего не просыпается при этих воспоминаниях? Недаром сказано: прошлое неизменно и пусть остается таковым, ворошить его опасно, а в лирических вариантах и гибельно для былого чувства. Лучше бы он до вернисажа поехал к Харитонову, там непринужденно, там тепло, там радость общения. Огромная, в старинном особняке, квартира, в которой можно заблудиться, хлебосольный дом, самовар стоит на столе с десяти утра, вечно полно народу: модные поэты и хирурги-гинекологи, прославленные физики и непризнанные художники, барды с гитарами и бойкие, пробивающиеся в жизнь актрисульки, все сплошь мыслители и прогрессисты, одни приходят, другие исчезают, а хозяин сидит в кабинете, обложившись рукописями, в каждой комнате своя жизнь: магнитофон с Высоцким, преферанс, телек, последний номер «Шпигеля» и «Жур де Франс», полнотелая улыбчивая хозяйка поспевает всюду и развлечет любого, впрочем, там никому нет дела, чем ты занят, только в кабинет не врывайся, а потом тетя Шура начистит селедки, напечет картошки в мундире, извлечет из холодильника водку, хозяин, низкорослый, быстрый, язвительный, выйдет из кабинета, раздавая кивки и поцелуи, все оживятся, усядутся за гигантский круглый стол, тот стол не разделяет, черт возьми, и пойдет интеллигентный треп под селедочку: телепатия и ее будущее, современное положение интеллигенции, тибетская медицина, связь с внеземными цивилизациями, что делать с экономикой и русофилами, как вам понравилась последняя постановка Любимова, что сказал Михаил Григорьевич или Аркадий Максимович, и все, что душа пожелает, планетарный диалог, картошку в мундире там подают на саксонском фарфоре, а мебель? о, там уже отказались от современных гарнитуров, там последняя новость: русская старина, во всех комнатах сплошной Александр, Павел и даже чуть-чуть Елизаветы, я тоже хаживаю иногда в харитоновский дом, жаль, что еще не привелось встретиться там лично с Иваном Даниловичем, но надеюсь, надеюсь, куда же он теперь денется? вот он в этот момент как раз хочет туда навостриться от Маргариты Александровны, даже на часы тайно глянул: всего половина третьего, еще не вечер… Отчего мы закованы в немоту?

— Вы, кажется, задумались о чем-то? — услышал он.

— Простите, в самом деле, немножко…

— Я спрашивала вас, не хотите ли кофе?

— Кофе? Разве что на дорожку. Я ведь проездом в Москве, послезавтра улетаю.

— Так я сварю, — ответила Маргарита Александровна, старательно пропуская его экивоки.

И встала. Он тоже поднялся: зачем ему кофе? Сейчас они равнодушно потопчутся в передней, он снимет тапочки, передавая эстафету все равно кому: спасибо, что зашли, очень мило посидели, приятно было встретиться, не забывайте, заходите, буду весьма рада, спасибо и вам, непременно зайду еще через двадцать лет…

— Я даже квартиры вам не показала, — отозвалась Маргарита Александровна, заметив, что он оглядывает комнату.

Сухарев терпеливо осмотрел квартиру, хотя что там осматривать — однокомнатная, типовая, с балконом при кухне. Все же присутствие женщины накладывало определенную индивидуальность на эту унылую серийность, всякие там укиеэ, ракетки для тенниса, расписные тарелки на стенах, впрочем тоже ведь серийные, но что он ее ракеткам, что ему ее ракетки? Сухарев прилежно осмотрел, благо все можно окинуть единым взглядом, и уже из прихожей мимолетно заметил:

— Где вы достали такой гарнитур? Совсем не банально.

— Правда? — она вскинула на него радостные глаза, и наконец-то он увидел там все, что ему грезилось.

Ну как тут не удивиться причудливым странностям человеческой натуры, особенно женской. Смешно сказать, но именно так оно и вышло, именно с гарнитура, со всех этих пуфиков, шкафиков и прочего, и начался этот неожиданный (он же и долгожданный) перелом. Хотя кто знает, может, эти гарнитуры как раз для того и существуют, чтобы соединять людей нерасторжимыми связями, причем чем краше гарнитур, тем крепче единение.

Итак, она повторила:

— Правда, нравится? Вы это искренне? — А глаза светились как много-много лет назад.

— Прелестно, — ответил он. — Особенно хорошо, что он голубого тона, именно ваш тон. Но вы не ответили, где достали?

— Не где, а как? Лучше не спрашивайте, это же целая эпопея, если у вас есть время, я расскажу, вы умрете…

Она оживилась, заспешила по комнате, демонстрируя удобство всех предметов, увлеклась подробностями: как увидела этот венгерский гарнитур в магазине с биркой «Продано», так он сразу лег ей на душу, особенно этот дамский письменный стол, просто прелесть, не правда ли? но ведь продано, что делать? а продавец говорит, может, не приедет покупатель, выписавший чек, и она ждала, пока истечет срок, и продолжала обрабатывать продавца; ведь у нее и денег таких при себе не было, сразу тысячу сто, ведь не дорого, правда? а в кредит и не думайте, это же ходовой товар, на него с ночи номерки на ладонях пишут, она к директору, что ни сочиняла, и тот, подумайте, согласился продать такую редкость в кредит, помчалась на работу за справкой, мигом оформила и продавцу дала всего ничего, одну десятку, это же мелочь, а главное, магазин-то в соседнем квартале, потому она и наведывалась через день, так на тележках все и перевезли, ликвидировала старое барахло, а теперь платит рассрочку, осталась ерунда, последние семьдесят рублей, такая эпопея с этим гарнитуром.

И голос сделался новым, всякие словечки в нем заискрились, и даже излом губы стал иным, вовсе не страдательным.

— Ой, кофе убежал! — и умчалась на кухню.

Сухарев стоял в дверях и любовался ее длинной и гордой спиной. Маргарита искоса глянула на него с ожиданием.

— Отчего вы не ответили мне тогда? — спросила она без укора.

Он подошел к ней ближе:

— Как не ответил? Разве я вам не ответил? Я полагал наоборот…

— Я ведь писала вам, Иван Данилович, полевая почта ноль тридцать три, тридцать девять, так ведь? Это же Володин… — прибавила она, впервые произнеся это имя.

— Что вы говорите? Верно, я тогда в Нюрнберг переводился. Но я же из Нюрнберга и писал вам, сообщал о перемене адреса. Ах, черт возьми, какая оказия, узнать об этом спустя четверть века…

— Я знала, вы писали. Павел Борисович разорвал ваши письма. А потом уж я написала, прося ответить мне до востребования.

— Какой Павел Борисович? Значит, их кто-то читал?.. — смятенно вопрошал Сухарев, вспыхивая запоздалой краской.

— Давайте сядем рядышком на диван, и я вам все расскажу. Вы не спешите? Вот и прекрасно, весь день впереди, все разложу вам по полочкам, за эти годы знаете сколько накопилось, я ведь никому, никому… — она уже не таилась перед нежданным гостем. Сухарев понял, что начальная ее недоверчивость не забвением питалась, но незнанием, она должна была прежде знать, кто он ей по ее несчастью: единомышленник или чужак. И вот ее взгляды, жесты, слова раскрылись встречно ему. И как же необходимо было ей высказаться. — Так о чем же мы? Да, Павел Борисович. Мы познакомились в Фергане во время эвакуации. Он работал там инженером и настойчиво ухаживал за мной, хотя я сразу рассказала ему про Володю. Потом я умчалась в Сандомир и была уверена, что с тем все завершено, но он явился ко мне в Москву в тот самый день, когда я вышла из больницы. Мне было плохо тогда, так плохо, что хуже не бывает, во мне не стало стержня, я расползалась. Но что я могла поделать? Он тоже был одинок и несчастен, а я была слишком слаба, чтобы опереться на сильного, наверное, оттого люди и вывели формулу, что несчастье сближает. Слабым нужны одинокие, одиноким необходимы страдальцы. Словом, мы стали жить вместе. Я наивно полагала, что мое несчастье можно поделить на двоих. Этот грех сидит во мне, как заноза, как вспомню — мурашки по спине. И почти сразу начались разлады. Он был крупный инженер, на много лет старше, прилично зарабатывал, а я кончала институт. Но это чисто внешне. А как было внутри? Он накладывал свои чувства на мои и заставлял меня жить ими, но у него не было иных проблем, кроме рассудочности и ревности. Я сознавала полную зависимость от него и отвечала мелкими уколами. Началась булавочная война, я боролась за освобождение от рабства чуждых мне чувств. Межведомственные распри самые затяжные, не правда ли? На этот конфликт вскоре наслоился второй, я не могла иметь детей. Помните, как у Есенина? Не дали матери сына, первая радость не впрок, а на колу под осиной шкуру трепал ветерок. Вот когда пошли настоящие кошмары. Ожидая сына, еще тогда, когда вы… я мечтала, вернется Володя, и мы чудесно заживем втроем в нашей комнате на Басманке. Но как странно и даже извращенно реализуются порой самые заветные наши мечты. Нас действительно сделалось трое, вернее, их стало трое. Появилась та вульгарная женщина, и последние остатки благопристойности сползли с него, как шелуха. Это невозможно представить. Мы перегородили комнату, но все равно. У них родилась дочь, я слышала детский крик, как я рыдала в такие ночи, беззвучно, в подушку, чтобы не слышали они, не ведали моей слабости… Наконец он получил назначение, они уехали на далекую стройку, я сломала перегородку, снова осталась одна, и это было уже счастьем. Лет пять назад он появился было опять, плакался, что жизнь не удалась, но во мне тоже ничего не осталось. Он уехал. Я без сожаления рассталась со старой комнатой. Собственно, мне даже повезло. В доме начали реконструировать котельную, и оказалось, что новый централизованный котел, сейчас ведь у нас все централизуют, не влезает в старый подвал, а котельная была как раз подо мной. Так я получила эту квартиру, иначе у меня не было никаких шансов. К чему это я? Да, вот как случилось с вашими письмами, их разорвал вышеупомянутый Павел Борисович, да еще устроив при этом дежурный скандал.