Анатолий Злобин - Только одна пуля

Внимание Сухарева нарастало по восходящей кривой. Сначала он машинально поигрывал зажигалкой, слушая как бы из вежливости повесть вполне дежурную, но вдруг увлекся этим незамысловатым повествованием, отложил зажигалку, но даже не заметил этого, подался вперед, выставив носок левой ноги, прикрытый безразмерной фланелью, постепенно уже привыкающей к непрошеной ноге. По лицу Ивана Даниловича начали пробегать сполохи той давней поры.

— Я вам не наскучила? — спросила она снова, чувствуя задумчивую сосредоточенность собеседника.

Сухарев облегченно засмеялся, скидывая оцепенение:

— Как можно, Маргарита Александровна? Мне даже почудилось: не обо мне ли вы рассказываете?

— Вы и были тем штабистом, с которым я столь глупо говорила? Нет! Тот был…

— Увы, не я… В этот раз почти наверняка. Зато догадываюсь, кого вы так лихо изобразили…

— Такой уж нынче день, скачем галопом по собственной памяти. Как вы думаете: у памяти могут быть перегрузки?

— Вряд ли. Память способна выдержать все, хотя о многом мы предпочитаем забыть.

Маргарита Александровна сделала вилкой решительный крест на скатерти.

— А может быть, как раз забвение и возникает от перегрузок памяти? — спросила она, обращаясь в пространство. — Так и я. Для меня воспоминания об этих днях одни из самых тягостных. Как я ждала, у меня руки тряслись, а ведь мне перевязки делать. Наконец, он явился, как всегда, неожиданно и в самую неподходящую минуту, я как раз делала перевязку тяжелораненому. Он показался в дверях палаты. Я цыкнула на него, и он исчез. У меня обмякли ноги и руки, бинт выпал из рук и размотался по полу — белая дорожка моей судьбы в пятнах крови.

— Где ты пропадал? Доложи.

— Докладываю. Легкая лесная прогулка, стреляли дичь, кормились ягодами, я привез тебе страусиное перо…

— Не фиглярничай. Мы же договорились с тобой: говорить только правду, быть верным только правде.

— Был верен, буду верен. Клянусь в том собственной матерью и своим сыном, следовательно, собой и тобой.

— Ах так! Тогда я повторяю: где ты был?

— Я же тебе говорил: путешествовал в тыл за спичками.

— Я все знаю, ты был в разведке, вы ходили за «языком».

— Ну и что же, ходил и вернулся, я сказал тебе всю правду, сто двадцать процентов правды — но фигурально. Не моя вина в том, что ты поняла меня превратно.

— А про спички? Это тоже фигурально.

— Спичка уже начала говорить — и вполне натурально. А мы вернулись счастливые, но небритые. И голодные.

— Ой. У меня же стоит целая банка тушенки…

— Я уже насытился. Нам выдали паек за все дни отсутствия. Майор преподнес по чарке, впрочем, из наших же поставок…

(Обычно я начинаю вспоминать от этой строки, опустив тягостную предысторию, и дальше вплоть до разлуки, чтобы с последним поцелуем поставить точку и начать все сначала. Пластинка не долгоиграющая, но ничего не стоит запустить ее опять, хотя с каждым новым проигрыванием звук стирается и слабеет; если сравнить два соседних кружения пластинки, это вроде бы совсем неощутимо, но если взять два кружения с интервалом в несколько лет, разница в звуке окажется едва ли не безутешной, с провалами голосов и фраз, тогда на помощь слуховым воспоминаниям приходят жесты, запахи, память глаз и память кожи, в зависимости от настроения реанимация прошлого может получиться самым нежданным образом, и заигранная пластинка обретет вполне современную звучность, становясь стереофоничной, и ты оказываешься в самом центре звука.

Но ведь и тягостная предыстория с каждым годом становится все более сладостной — отчего же так?)

— Ты не представляешь, как я тебя ждала.

— И не хочу представлять. Покажи в натуре.

— Не покажу. Пока мы не договоримся на будущее: не таить друг от друга ничего-ничего. Абсолютное доверие. Полная распахнутость души. Если бы ты мне сказал сам, я была бы спокойной, уверяю тебя. А коль ты скрыл и я узнала случайно, значит, это более чем опасно. Обещаешь мне? Клянись.

— Клянусь созвездием Золотого Тельца и теорией относительности. Клянусь законом Бойля — Мариотта и Гей-Люсака, что буду всегда прямолинейным, как луч света, а если меня погрузят в инородную среду, я обязуюсь вытеснить из нее ровно столько, сколько вытеснял до этого. «Эврика!» — вскричал Архимед и голым помчался по Парфенонштрассе.

— Что с тобой происходит? Ты нынче какой-то не такой.

— Нечто о пользе лесных прогулок и собирания ягод, непременно составлю такой реферат. Ты не спешишь на дежурство?

— Я подменилась с Тамарой на три часа. Но могу и больше.

— А как у тебя с отпуском? Отпуск ты можешь получить?

— Не думала об этом. Однако вряд ли.

— Тогда наводящий вопрос: сколько времени нужно тебе для счастья?

— Ровно столько, сколько ты будешь со мной, ну хоть до завтрашнего утра.

— Мне требуется гораздо больше. Сорок восемь часов — и ни минутой меньше. Вот что мне нужно для счастья.

— Кто же даст тебе такой шикарный отпуск?

— Уже дали, представь себе. Майор сказал: отдыхайте сорок восемь часов, шагом марш. Я сделал поворот кругом — и к тебе.

— Сколько прошло?

— Ни одной минуточки. Сорок восемь часов чистого времени, дорога туда и обратно не засчитывается.

— Какое счастье! Ты решил, как распорядишься своим необъятным богатством?

— Я открою закон. Правда, они не открываются по заказу, но я попробую. Во всяком случае, хоть посчитаю, тетрадку захватил.

— А как же я? Мне отведена хоть самая малость в этих сорока восьми часах?

— Они все твои. Я буду открывать закон на фоне тебя.

— Интересно, сколько законов ты хотел бы открыть для полного счастья?

— Один. Всего один закон. У каждого порядочного ученого есть по одному закону, этого вполне хватает для бессмертия. Большего не требуется. Если уж особенно повезет, то было бы неплохо после закона создать теорию. Но я мечтаю лишь о законе.

— Как он называется?

— Закон свободы и гармонии, закон ответственности и меры, закон творчества и добра, закон движения и состояния, закон правды и устойчивости.

— Но это же много законов, целый мешок, никто не запомнит такого длинного-предлинного названия.

— Это один закон, но зато обширный, почти глобальный. Если бы я заранее мог знать, как он называется, мне не пришлось бы фантазировать. В общем, это что-то об устойчивости и ее состояниях.

— Как смешно ты всегда стоял у доски. Руки и ноги все время в движении, будто ты пританцовываешь перед самим собой. И писал на доске стремглав, словно не думая, крошки мела так и сыпались. Пишешь свои формулы и пританцовываешь в такт. Ужасно смешно.

— А что? В каждой формуле имеется внутренний ритм, стоит лишь постичь его.

— Ты знаешь, как тебя дразнили в школе?