Анатолий Злобин - Только одна пуля

— Не увлекайтесь, дорогой Иван Данилович, — уверенно перебила она. — Я всегда отличала память индивидуума от памяти народной. Впрочем, и в последнем случае возможна гипертрофия, злокачественная опухоль памяти, иначе откуда рождается национализм? В то же время я понимаю и того немецкого архивариуса, о котором вы говорили. Он хочет забыть, что проиграл свою игру. Поражение в войне как бы лишает нацию памяти. Куда радостнее отмечать час победы, нежели миг поражения, тут уж не до салютов, хотя поверженный фашизм постарался изо всех сил, чтобы оставить по себе неистребимую память на много веков во многих народах. Память поражения тягостна, и потому она нуждается в компенсации — вот вам!

— Выходит, вы оправдываете реваншизм? — уязвленно спросил Сухарев.

— Я ничего не оправдываю, но стараюсь понять, — отвечала Маргарита Александровна, шелестя телеграммой. — Что мне до реваншизма. У меня теперь новая тревога и радость. Игорек четверть века считался пропавшим без вести. И вдруг эта весть, переворачивающая сложившуюся концепцию, — она подняла телеграмму, держа ее как пропуск в прошлое. — Как это было? Кто его казнил? И что это такое, как его: Плутцензее? — прочитала она, заглянув в листок.

— Плетцензее, — машинально поправил Сухарев.

— Тут Плутцензее, — удивилась Маргарита Александровна, — вы и в первый раз не по тексту прочитали.

— В телеграмме опечатка. Это Плетцензее, берлинская уголовная тюрьма на берегу Шпрее.

— Вы говорите так, словно сами бывали там, — допытывалась она.

— Лично нет, зато мысленно неоднократно. В этой тюрьме содержались многие противники фашистского режима, о которых мне доводилось писать. Я даже знаю план тюрьмы.

— А имя Игоря вам не попадалось? — в упор спросила она. — Или тогда он выступал под чужим именем?

«Зачем я не сказал сразу, что это от меня? — запоздало раскаялся Иван Данилович. — Нет, я правильно сделал, она никогда не узнает. Я передам документы — и улечу».

Маргарита Александровна продолжала терзать его, не ведая о том, кого она терзает.

— Теперь я стану болеть новой памятью, — говорила она с надломом. — Я чувствую, тут сказано далеко не все, хотя что можно узнать по прошествии четверти века, лишь сам факт, и на том спасибо. Кого должна благодарить? — причитала она. — Кому вскричать «спасибо» из черной немоты?

— Я каюсь перед вами, Маргарита, — с чувством ответствовал Иван Данилович, принимая позу грешника. — Не стоит благодарности, ибо я на всю грядущую жизнь виноват перед вами, а тут всего лишь слепой случай, не искупающий и сотой доли моей вины. Раскрываю перед вами мой «дипломат», как распахивают сердце. Смотрите, вот они, документы мюнхенского архива, от протоколов допросов до акта казни. Ваш брат был героической личностью. Он действовал в Брюсселе в полном одиночестве, когда провалились явки, уходил от погони, искал новую явку… Я много раз пытался влезть в его шкуру, метался с ним по чужому городу, но мне с трудом удавалось, потому что у него была совсем другая война, без пуль и пулеметов… — мысленный монолог обладал всеми свойствами резины, его можно было растягивать до бесконечности, не утруждая себя сочинением ответной благодарственной реплики, впрочем и без того очевидной.

Пауза затягивалась. Тогда он решил заполнить ее шагами, решительно подошел к столу, но вместо строевого шага послышалось шарканье тапочек. Не теряя достоинства, Иван Данилович поднял бокал:

— Вы предложили тост, присоединяюсь к нему целиком и безраздельно. За воскресение вашего брата Игоря Александровича, — с чувством сказал Сухарев, сам собой любуясь: и всей правды не сказал, но и не отрекся. И рукой к ней потянулся от отчаянной радости.

Маргарита Александровна отвела руку.

— Спасибо вам, Иван Данилович, — мягко сказала она. — Но при воскресении мертвых чокаться не полагается, как на поминках. Я лишь прошу простить меня, что втягиваю вас в свои проблемы, от которых вы так далеки.

«Почему она ни о чем не знает? — растерянно думал Сухарев. — Неужто я до сих пор не признался ей? Если бы мы были на вернисаже, она уже знала бы: тихий шепот в загадочной толпе: это он, это он…»

— Маргарита Александровна, — взволнованно начал он, — я должен сказать вам всю правду. Этот день будет долго дорог мне. Нет, нет, не возражайте, — резко потребовал он, хотя она и не думала возражать, а сидела покойно против него, устремив взгляд в окно своего прошлого. — Я согласен с вами, мы еще мало знаем друг друга, между нами даже могут возникнуть недомолвки, за которые я умоляю заранее простить меня.

— Прекрасно, — сказала она, пряча свое разочарование за улыбкой: кто знает, каких слов она ждала. — Я выдам вам индульгенцию на три года вперед, а если хотите, можно и на всю пятилетку, у меня имеются специальные бланки. А лучше всего сменить пластинку. Пора варить кофе. А вам для размышления вопрос: что есть проблема номер один?

— Вообще или для вас? — возрадовался Иван Данилович, давно уже потерявший надежду прорвать оборону собеседницы и вырваться на оперативный простор мысли. Но сейчас все было готово для нанесения удара, разумеется отвлекающего. — Для вас? Конечно, для вас: проблема номер один?.. — он задумчиво пожевал губами, извлекая на свет незримые сундуки памяти, — Для начала сотворим некий трактат о проблемах. Преамбула: проблема или чувство? Параграф первый: чувство проблемы. Параграф второй: проблема чувства. Нет, это вам не идет, вам необходимо что-либо более возвышенное, утонченное. Поэтому я сразу беспардонно перескочу на себя. Параграф первый — чувство проблемы. Цивилизация ускоряется. На планете четыре миллиарда посадочных мест, а укрыться негде. Прежде были народы, которые могли существовать изолированно один от другого, ничем не соприкасаясь. Можно было даже исчезнуть с лица земли так, что соседние цивилизации оставались в полном неведении о случившемся. Ныне мы впервые стали единой цивилизацией. На земле не осталось места, где бы одна цивилизация могла укрыться от другой или где бы могла возникнуть новая цивилизация в случае гибели предыдущей. Были племена, из них сложились страны, народы. Были страны, стали материки. Были материки, сделалась планета. У нас осталась в запасе одна планета, одна на всех. Она нас долго на себе вынянчивала, и если мы живем, продолжая слагать историю, то благодаря нашей памяти. И планета у нас одна — и мы, разумные, одни на ней. Разве что под землей можно спрятаться, опять в пещеру? надолго ли? Четыре с половиной миллиарда лет длилась эволюция, а покончить с ней мы можем за ничтожную долю реального времени, какие-нибудь секунды, стоит лишь дружно нажать на все кнопки…