Анатолий Злобин - Только одна пуля

— У тебя еще листка не найдется? Я все исписал.

Сухарев не ответил, потому что блиндаж опустел, сделалось тихо, растаяли запахи, смазались линии, и Сухарев нетерпеливо понял, что он погрузился на самое дно, где нет и не может быть ничего отвлекающего, а только суть.

Тут было безлюдно. Надо осмотреться, привыкнуть к полумраку совести, царившему на глубине. Не часто он добирался сюда, во всяком случае, незаметно прямых следов предыдущего пребывания, тем более помарок или поправок. Тут был необитаемый угол памяти, в сокровищах которого предстояло теперь разобраться.

Он осматривался с некоторой опаской. В углу белела кучка обглоданных костей, он подошел ближе: неужто на мне такой грех? Но тут же успокоился: о чем могут поведать обглоданные останки цыплят табака, попавших явно не по адресу и не ко времени? Рядом стоял на полу зеленый рюкзак с нашивкой «Карпаты». Зачем ворошить этот хлам? Тут он чист, как скупая мужская слеза, не восполняющая утрату и не утишающая давней боли. В другом углу валялись обрывки рукописи, скорее всего черновики, не попавшие в набор и не заслужившие архивных почестей. Покраснев, Сухарев по забывчивости вспомнил, как трусливо прятался все эти дни от звонков Харитонова, так и улетел с обломками истерзанных мыслей в разорванных черновиках.

«При чем тут Харитонов? — удивился Сухарев. — Я же сейчас о другом вспоминаю».

И увидел слабую искорку света на противоположной стене, на уровне плеча. Он подошел, это светилась кнопка от лифта. Бесшумно раздвинулись створки памяти, и, подталкиваемый в спину собственной совестью, он безропотно шагнул внутрь. Лифт пришел в движение, однако не разобрать, вверх или вниз.

Нет, все-таки вниз — туда вели три ступеньки, сбитые каблуками до такой степени, что их пришлось срочно укреплять досками от разваленного снарядами сарая, черневшего на краю поля.

На первой же ступеньке мы и столкнулись, подбегая с разных сторон траншеи.

— Как там? — спросил я, стаскивая с груди автомат.

— Опять залегли, никак сараев не прошибить, — отвечал он и тоже стянул автомат, отдыхая от его тяжести. — Если пойдешь туда, — добавил он, — учти, там бугор лысый насквозь простреливается, на брюхе пришлось.

Нам обоим не терпелось очутиться под бревенчатыми сводами, ибо тут, в раскисшем ходе сообщения, тоже изрядно потрескивало, и я, помня о его словах, пропустил его вперед: как-никак он возвращался с передовой, к тому же на брюхе.

Однако же и он галантно уперся, приглашая меня вперед дулом автомата. На улице зябко, сыро, скорей бы руки к печке протянуть, а мы вместо того пританцовываем друг перед другом на ступеньках. Ординарцы присели на корточках, наблюдая за нами, причем мой ординарец глядел на меня с ожиданием, а его — с укоризной, я не понял этих взглядов, мне всегда казалось, что в этой сцене мы изображали собой двух обстрелянных волков, не спешащих бежать от пуль в укрытие.

Я был готов уступить и уже шагнул к ступеньке, но тут вполне вовремя мой планшет зацепился за угол и вовсе соскочил с плеча. Пока я возился с ним, нагибаясь, подбирая из раскисшей земли, вытирая наспех, он уже прошел вперед, спускаясь по ступенькам. Я накрутил планшет на оборвавшийся ремешок и вошел следом.

Это был другой блиндаж, на последнем витке погружения. Тут уже не спасут никакие отвлекающие детали. Однако потребовалось некоторое время, прежде чем до меня дошла голая суть. Коркин докладывал майору обстановку, а я переминался с ноги на ногу за его спиной, дожидаясь своей очереди на доклад. Мы вошли в блиндаж с интервалом в каких-нибудь три секунды, однако доклад все тянулся, майор задавал уточняющие вопросы, и я, толчась у дверей, вроде бы еще продолжал оставаться снаружи, разрыв между нами составлял уже несколько минут.

А нынешнему незадачливому бою конца не видать, и мы в том бою утверждены офицерами связи.

Тут майор говорит:

— Ладно, Коркин, отдыхай пока.

Эти слова, особенно последнее из них, озаряют слепящим светом необитаемый угол памяти. Свет так ярок, что невольно тянет зажмуриться. Но и при закрытых глазах в ярко вспыхнувшем углу, вползая в душу, вьется змеей ремешок от планшета, перебитый пулей как раз на уровне позвоночника и невесть на чем державшийся до самых дверей, и под эти змеиные извивы возникает голос майора, как бы завершающий тираду: коль ты вернулся с задания первым, то и твоя очередь идти первая, отдыхай пока…

Вот отчего мы деликатничали на ступеньке: кто первым войдет, тот первым и выйдет. Ах, он тоже деликатничал? Но ведь первым-то он вошел. Да у меня в голове ничего похожего не было, пока майор сам не сказал… Ах, пока! Значит, ты подсознательно сделал это? У меня ремешок оборвался. Велико ли оправдание? Почему же ты первым не вошел до ремешка? Почему не сумел подхватить ремешок и дал упасть планшету?

Посылаю тебе счет твоей же памяти!

Ослепительный свет в необитаемом углу несколько поослаб, там появился маленький рыжий человечек, размахивающий перебитыми руками:

— Не спешите рядить. У меня имеется алиби, — и шмыгнул обратно в черноту забвения.

А перебитый ремешок уже ходит по рукам, давая повод пофилософствовать о жизни и смерти или вспомнить подходящую к месту притчу: а вот у нас было… Даже майор осчастливил ремешок своим прикосновением и покачиванием головы.

Вещественное доказательство подкрепляется чужим выигрышем, в лотерею. Затеяна очередная артподготовка, и майор Петров шлет Коркина к артиллеристам, это почти в соседнем блиндаже у разбитого сарая и все время по ходу сообщения. Такие задания как премия за сверхурочную работу. Коркин обернулся за десять минут, снова сидит рядом со мной на нарах, покуривает.

Зато теперь моя очередь.

Судьба нынче щедра к нам обоим. До артподготовки остается восемь минут, перебита телефонная нитка с теми же артиллеристами, и теперь я бегу туда для последних согласований — и тем же ходом сообщения обратно. Нырк — и снова рядом с ним на нарах.

— Старшой, закурить найдется?

— Держи, Иван. Бери все.

— А ты?

— Бросаю курить. Загадал: если до вечера возьмем Визендорф, обязательно брошу.

— На войне без курева трудно.

— С куревом не намного легче. Который час?

— Где же твои? Мы ведь утром сверяли.

— Сломались что-то. Остановилась моя жизнь. Уже четвертый час? Смотри-ка, уже четвертый, я весь день на передок бегаю — и до сих пор живой. В таком случае посплю хоть, пока артподготовка будет.

Снова возник в углу рыжий человечек, руки и ноги у него нелепо пританцовывали, словно его за ниточки дергали.

— Я требую, чтобы мне дали защитника, есть же процессуальные нормы…

Но рыжего никто не слушал, а меньше всего тот генерал, который командовал армией и вел этот бой на прорыв фронта. Ждать — значило отодвигать победу, и не на десять секунд, на часы… Накал боя постепенно нарастал, требуя разрядки, война нуждалась в жертвоприношении. Снова поднимались в атаку роты, снова ложились под огнем пулемета.