Александр Исетский - Буран

— А ну-ка, Жоржик, давай побудим дедушку. Дедушка, дедушка, пора вставать!

Евлампий Назарович испуганно вскочил, но, увидев внука, радостно и порывисто протянул к нему руки:

— Ну-ко, ну-ко дай-ка я его подержу! Егорушка!

Внук вновь было боязливо отшатнулся и отвернулся от деда, но бабушки умеют успокаивать и уговаривать ребят, и Егорушка вскоре, хотя и настороженно, но с ребячьим любопытством рассматривал с рук бабушки лохматого деда, а затем, покорившись доброте его счастливых глаз, перешел и к нему на руки, вцепившись в невиданную пышную бороду.

Дед был на седьмом небе. Вырви бы внучек всю бороду по волоску — не пожалел бы. Но Дарья отобрала внука и велела умываться и садиться завтракать.

Сноха, не дожидаясь всех, позавтракала одна и ушла на работу в свой «Дом моделей». Евлампий Назарович и не пожалел, что нет ее за столом. Герасим встретил отца в столовой со смущенно-виноватой улыбкой:

— С добрым утром, тятя! — налил отцу рюмочку для аппетита. — Ты извини, если наговорил вчера лишнее.

Отец сожалеюще поглядел на сына.

— Да что же извиняться, Герасим. В жизни всякое бывает.

Дарья Архиповна принесла горячее, затараторила, загоношилась у стола, угощая гостя и сына.

— Так как же я один-то? — спросил Евлампий Назарович, берясь за рюмку.

— А Герасиму не к чему — меньше всяких разговоров. Ну, а я... выпить, что ли, с гостеньком за компанию? Герася, достань-ка портвейну.

Доставая бутылку из буфета, сын кинул взгляд в затененный угол за буфетом и улыбнулся. Вернувшись к столу, сказал, смеясь, отцу:

— А ты, тятя, вчера лапти-то видел у меня в мастерской. Вон они за буфетом висят.

Отец взглянул в угол, перевел глаза на сына и опять, перестав моргать, засмотрелся на продолговатую картину. И внезапно расхохотался:

— Ха-ха-ха! Ну вот же стервец ты, Гераська! Что удумал! Ха-ха!

Дарья, догадавшись, на какую картину смотрит муж, взъелась на сына:

— Нашел, чем хвастаться, прости, господи! Сколь говорю — убрать ее отсюдова.

Евлампий Назарович продолжал хохотать, всплескивая руками.

— Ха-ха! Вот же стервец, право слово! Куда убирать — самая натуральная картинка! Гляди, как привлекательно играет! Ха-ха!..

В новую сосновую переборку, собранную из чисто оструганных досок, кто-то вбил большой проволочный гвоздь и повесил на него пару новеньких золотящихся лыком лаптей, засунув в один лапоть ядреный полосатый муромский огурец, а в другой — непочатую, отблескивающую поллитровку водки. Вот и весь красочный Герасимов натюрморт, так поразивший его отца, безотходчиво хохотавшего перед ним.

— Ты, Гераська, эту картинку разов сто, а то и боле разрисуй, у нас в Берестянах в любую избу купят! Деньгов наживешь — ого!

— Нельзя, тятя.

— А чего нельзя-то? Натурально! Так бы крутанул ее да и об ладонь донышком!

— Вот, вот! — вознегодовала Дарья. — Мало еще пьют, так вот таких картинок везде развешать!

— Это я так, тятя, баловался. Для упражнения написал. Выставлять, а тем более продавать такую картину... ну, осудят за идеологическую невыдержанность. Слышишь, что мать-то говорит?

— Так это в городе у вас заметят, а в деревне, поди-ка, кому нужно.

— Ну как это, тятя? И в деревне культурная работа ведется. Нельзя.

— Эх, Герася! — безнадежно махнул рукой отец. — Кабы велась. У нашего райкому до этой работы еще руки не дошли. Так вот мы пока и можем беспрепятственно, — показал он на лапти, — этим забавляться.

Однако сын, к огорчению отца, остался непреклонным.

Перекурив после завтрака, сын с отцом пошли в город: на областную художественную выставку и вообще пройтись. Хотел Герасим показать отцу, как отстраивается областной центр.

Сроду не бывал на выставках Евлампий Назарович, если не считать, когда еще в довоенное время выводил на районную выставку-смотр животноводства кровных кобылиц и жеребцов своего колхоза. Но выставка, на которую привел его Герасим, была; совсем иного рода.

Первоначально Евлампий Назарович растерялся от яркой красочной пестроты. В выставочных залах перед ним неожиданно раскрылся неохватный мир, поразив его многоликостью природы, величием городов и заводов, изумляя его живостью изображения обыкновенных людей в их труде и отдыхе, в горе и радости. Но при помощи сына Евлампий Назарович скоро освоился на выставке. Не спеша переходя из зала в зал, подолгу рассматривал он живописные полотна, скульптурные изваяния, чудесное каслинское литье из чугуна, резьбу по дереву и искусную работу уральских камнерезов.

На первых минутах обозрения выставки Евлампий Назарович выражал свое удивление и восхищение со всей своей непосредственностью и наивностью, то громко вскрикивая и охая, то хохоча и добродушно ругаясь:

— Гляди-ка, Герасим, ястри его возьми, какой табун коней пасется. Только чего-то они шибко тощие!

— Это, тятя, картины художника Туржанского. Он часто рисовал лошадей. Видимо, любил.

— А что? Вот на собраниях у нас все кричат: механизация, давай больше техники! — заметил отец, переводя впечатление от картины в плоскость практического соображения. — Ну, техника это хорошо, а не надо и о конях забывать! Техникой-то не каждую работу спроворишь, бывает, лошадка-то тебя тут и выручит. А у нас в колхозе нынче к посевной кони-то вроде вот, как на картине — одер на одре.

Сын, улучив момент, когда около них не было людей, сказал тихо:

— Ты, тятя, потише выражай свое мнение. Ну, чтобы другим посетителям не мешать. У каждого ведь свое впечатление.

То ли из-за предупреждения сына или от захватившей Евлампия Назаровича глубокой внутренней сосредоточенности при рассмотрении картин он стал скупее и тише выражать свое отношение к ним. Однако в одном из залов, остановившись перед стеной, увешанной прекрасными пейзажами уральской природы, Евлампий Назарович не удержался от изумленного выкрика:

— Гераська! Так это твои, что ли, картины? Уж больно смахивает на наши берестянские места!

Смущенный Герасим отвел отца к окну и снова попросил его не выкрикивать своих суждений и вопросов.

— А эти картины, — пояснил он, — написаны замечательным нашим уральским художником Иваном Кирилловичем Слюсаревым. Он весь Урал изъездил. Может, и в наших местах бывал.

— Красота! Красота! — изумлялся отец. — Вот бы, сынок, и тебе дойти до этакого уменья. Гляди-ка, как у него туман-то плывет.

— Учусь, тятя. Иван Кириллович мой учитель. Бываю у него.

В зал, где были выставлены картины и этюды Герасима, сын ввел отца, не предупреждая об этом. Ему хотелось, не без некоторой доли тщеславия, посмотреть, какое впечатление произведут на отца неожиданно возникшие перед ним его полотна.

Перед стеной, на которой были вывешаны картины Герасима, стояли люди. Осмотрев с живым интересом размещенные на противоположной стене картины, Евлампий Назарович обернулся и пораженно замер.