Венедикт Ерофеев - Москва – Петушки. С комментариями Эдуарда Власова

24.6C. 54. …утащит, например, в аптеке флакон тройного одеколона… —

«Тройной» – сорт дешевого советского одеколона, чаще используемого для гигиенических, а не для «парфюмерных» целей и потому продаваемый не только в отделах парфюмерии, но и в аптеках. Из всех видов одеколона именно «Тройной» в силу своей дешевизны (цена флакона в конце 1960-х гг. составляла 96 копеек; содержание спирта – до 65 %) и доступности чаще других употреблялся внутрь алкоголиками; в известной песне Юза Алешковского есть: «Женишок мой, бабеночка видная, / наливает мне в кружку „Тройной“» («Советская лесбийская», 1962). Панегирик «Тройному» незадолго до «Москвы – Петушков» был написан Евтушенко:

(«Баллада о выпивке», 1964)

24.7 Но – довольно слез. —

А. Леонтович считает, что это искаженная цитата из оперы Чайковского «Иоланта» (1893) ( Леонтович А. [О Вен. Ерофееве] // Театр. 1991. № 9. С. 97). От себя добавлю – из сцены, в которой герой оперы Водемон узнает о слепоте Иоланты:

«Тема развивается в тональности фа-диез минор, очень далеко от начального ми-бемоль мажора. Это – подход к трагической кульминации: Водемон окончательно убеждается, что его любимая слепа. <���…> Новое движение действия дано в последующем – четвертом разделе сцены (Moderato con moto, ми-бемоль мажор), начинающемся словами Водемона: „Дитя! О, нет, не надо слез“. Юноша находит в душе своей силы победить отчаяние, охватившее его. Ласково уговаривает он Иоланту не плакать и осторожно узнает, что она не подозревает о своей слепоте» ( Протопопов Вл., Туманина Н. Оперное творчество Чайковского. М., 1957. С. 344, 345).

Впрочем, источником может считаться и известный романс 1930-х гг. «Довольно» Б. Прозоровского на слова О. Осенина с троекратно повторяющимся рефреном: «Я ухожу совсем… Довольно слез! Довольно!»

24.8 У меня не голова, а дом терпимости. —

Каламбур, построенный на основе поговорки «не голова, а дом советов», которая использовалась в советское время для просторечной характеристики умного человека. Дом терпимости – калька с французского «mason de tolérance», то есть публичный дом.

24.9 Если вы хотите – я могу угостить еще. —

Вся сцена «пира» в электричке с участием пассажиров, имеющих ущербную внешность, соотносится со словами Иисуса Христа, обращенными к гостям одного из фарисейских начальников: «Но, когда делаешь пир, зови нищих, увечных, хромых, слепых, и блажен будешь, что они не могут воздать тебе, ибо воздастся тебе в воскресение праведных» (Лк. 14: 13–14).

24.10C. – И-и-и-и, – заверещал молодой Митрич, – какой дяденька, какой хитрый дяденька… —

Ср. у Андрея Белого (вкупе с Митрием):

«– А мы, Митрий Мироныч, и так понимам, мы – што: ничего мы супротив того…

– Подожди: человечка нашли: баба моя, Матрена, – хииитрая баба-иии!.. Во-во-вот кккак ааа… – тут опять поперхнулся столяр…» («Серебряный голубь», гл. 2).

Примечательно, что в том же «Серебряном голубе» фигурируют Петушки (гл. 6), а в финале главного героя удавливают веревкой четверо сектантов (гл. 7).

24.11C. 55. Дед и внук протянули мне свою посуду… —

«Посуда» как емкость для алкогольного напитка часто встречается у литераторов – например, у Достоевского, в связи с Мармеладовым: «Он сидел [в трактире] особо, пред своею посудинкой, изредка отпивая и смотря кругом» («Преступление и наказание», ч. 1, гл. 1); «Он привстал, покачнулся, захватил свою посудинку, стаканчик, и подсел к молодому человеку, несколько от него наискось» (ч. 1, гл. 2).

24.12 …пустую четвертинку… —

См. 7.16.

25.1C. 55. Фрязево —

железнодорожная станция на магистрали Москва – Владимир.

25.2 …этюд Ференца Листа «Шум леса», до диез минор. —

Франц Лист (1811–1886) – классический венгерский композитор и пианист-виртуоз. Ференцем (венгерский эквивалент немецкого «Франца») назван по советской традиции, предписывавшей называть классиков литературы и искусства социалистических стран Восточной Европы национальными именами. Здесь имеется в виду его концертный этюд «Шум леса» («Waldesrauschen»,1863).

25.3 Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то обращался единственно только ко мне… —

У Достоевского во время встречи в трактире Раскольникова и Мармеладова, ищущего собеседника, выбор последнего падает на «начитанного» Раскольникова:

«[Раскольников] <���…> беспрерывно взглядывал на чиновника [Мармеладова], конечно, и потому еще, что и сам тот упорно смотрел на него, и видно было, что тому очень хотелось начать разговор. На остальных же, бывших в распивочной, не исключая и хозяина, чиновник смотрел как-то привычно и даже со скукой, а вместе с тем и с оттенком некоторого высокомерного пренебрежения, как бы на людей низшего положения и развития, с которыми нечего ему говорить. <���…> Наконец он прямо посмотрел на Раскольникова и громко и твердо проговорил:

– А осмелюсь ли, милостивый государь мой, обратиться к вам с разговором приличным? Ибо хотя вы и не в значительном виде, но опытность моя отличает в вас человека образованного и к напитку непривычного. Сам всегда уважал образованность, соединенную с сердечными чувствами» («Преступление и наказание», ч. 1, гл. 2).

25.4 Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют, – обязательно покраснеют… —

Это проницательное наблюдение действительно восходит к Ивану Бунину. У него в «Тихих аллеях» читаем: «Он [доктор] уже покраснел от водки, от кахетинского, от коньяку, как всегда краснеют рыжие от вина, но налил еще по рюмке» («Речной трактир», 1943).

25.5 …Куприн и Максим Горький – так те вообще не просыпались!.. —

Максим Горький – см. 20.6. Александр Куприн (1870–1938) – популярный русский писатель. О пристрастии Куприна к алкоголю писал Корней Чуковский:

«…человек [Куприн] с такими вкусами, интересами, склонностями не мог вести размеренную семейную жизнь: аккуратно являться к столу и каждый вечер возвращаться в определенное время домой. „Чем больше я узнавал его, – вспоминает Бунин, – тем все больше думал, что нет никакой надежды на его мало-мальски правильную, обыденную жизнь, на планомерную литературную работу: мотал он свое здоровье, свои силы и способности с расточительностью невероятной, жил где попало и как попало, с бесшабашностью человека, которому все трын-трава…“. <���…> В конце концов стало очевидным для всех, что Александр Иванович не может, да и не желает стеснять себя узкими рамками „приличного общества“. <���…> Все больше он сходился с такими людьми, как критик Петр Пильский, поэт Александр Рославлев, газетный фельетонист Федор Трозинер, эти загубленные водкой писатели. Пильский был <���…> кабацкий драчун. Трозинер <���…> был безнадежно больной алкоголик <���…> Рославлев, третьестепенный эпигон символистов, не бывал трезвым уже несколько лет. Больно было видеть среди этих людей Куприна, отяжелевшего, с остекленелым лицом. Он грузно и мешковато сидел у стола, уставленного пустыми бутылками, и разбухшая, багровая шея мало-помалу становилась у него неподвижной. Он уже не поворачивал ее ни вправо, ни влево, весь какой-то оцепенелый и скованный. Только его необыкновенно живые глаза ни за что не хотели потухнуть, но потом тускнели и они, голова опускалась на стол, и он погружался на долгое время в мутную, свинцовую полудремоту. <���…> Карикатурист Ре-Ми на знаменитой сатириконовской картине „Салон ее светлости русской литературы“ изобразил Александра Ивановича бражником, которому в пьяном бреду примерещился чертик (в облике писателя Алексея Ремизова)» ( Чуковский К. Современники. М., 1967. С. 178–179).