Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

А то кто ее с Восьмым марта в прошлом году поздравил? Дядя Коля из Москвы да Верка. И все! Да еще мальчишки им всем по открытке написали. Но это их Инна Павловна, конечно, научила. Сами бы они не догадались.

А они мальчишкам к двадцать третьему февраля — сиреневых веточек нарезали и в бутылки поставили, так что к празднику уже листочки появились. Тетя Даша — уборщица сказала, если бы ребята на головах не ходили, то сирень бы не только листочки выбросила, но и расцвела.

Даже когда одни зеленые веточки — все равно красиво. Как будто весной! Но разве ребята поняли эту красоту? Куда там! Юрков схватил ветку зубами и тут же, как козел, стал глодать ее. А Проняев с Егорушкиным начали веточками друг друга стегагь, так что листья сразу же и облетели. И хотя был праздник, пришлось на них карикатуру в стенгазету нарисовать.

Если бы она была на месте Инны Павловны, то Юрков, Проняев и Егорушкин все бы уроки за дверьми подряд приводили. Особенно Юрков. Тому все замечания — что о стенку горох. Сидит, сидит, потом как начнет балабонить как будто его прорвало. Была бы построже учительница, они бы узнали, а то радуются, что такая добрая, что все им прощает.

Вообще им с Инной Павловной повезло. И добрая, и красивая, и молодая. Другие красятся и все равно… А Инна Павловна ни губы, ни брови не красит. И прическа у нее самая простая. А все равно лучше всех их, намазанных. И жених ее, Юрий, пограничник, тоже красивый. Служит он на восточной границе, в горах. Молодой, а уже две медали. Верка сказала, что весной он увезет их учительницу. Верка слышала это от матери. Веркина мать, Лидия Архиповна, тоже учительница. А уж они, учителя, между собой, конечно, делятся… Жаль будет отпускать Инну Павловну, зато жениху ее на границе будет спокойней.

Лена снова вспомнила про мать, про то, как ее сватал городской шофер. И решила: сколько бы ни сватали мать, она не разрешит ей выйти замуж. Она не хочет, чтобы в их доме поселился кто-то чужой, кого она должна называть отцом. Нет, нет и нет! Она не хочет, чтобы мать выходила замуж ни за этого носатого, ни за кого другого!

Ведь все равно отца ей никто другой не заменит, потому что на свете нет другого такого человека. Лена своего отца не помнит, но все говорят, что он был хорошим человеком. Он погиб, когда она еще ходить не умела. Погиб весной, на тракторе. В ту весну колхоз впервые начал пахать верха. До этого верха эти не трогали — много снарядов сидело в земле. Во время войны там было самое горячее место. Высота эта была нужна и нашим, и немцам. Говорят, после войны саперы оттуда неразорвавшиеся снаряды и мины машинами вывозили. Думали, все вывезли, а выгнали пасти скотину — и пастух с коровой на мине подорвались. Потом еще несколько случаев было. И не пахали поэтому. А той весной, как саперы снова прошли со своими миноискателями по полю, пособрав последние мины, которые уже за двадцать лет успели поржаветь и стали сыпаться, в колхозе решили: можно пахать — чего зря земле пустовать. Верха эти в первой тракторно-полеводческой бригаде были, у отца. Отец как бригадир, как старший спросил трактористов: есть ли желающие пахать верха. Никто не вызвался — он сам пошел…

Отец всегда был решительным. Мать рассказывала, как однажды прежний их сосед Алексей разбушевался в своем дому — ружье заряженное схватил, жену, ребятишек на улицу выгнал, а сам закрылся и давай палить. Все мужчины попрятались, лишь отец не испугался, подкрался к дому Алексея, вышиб стекло и Алексея того скрутил…

Если бы отец не погиб, все было бы, конечно, по-другому… Матери и бабушке не пришлось бы так надрываться. А то все сами: и дров напилить, наколоть, и крышу перестелить, и сарай подправить… Они бы, конечно, не так жили, будь у нее отец. Да что ж теперь гадать впустую.

Но если мать все-таки любила отца, она не должна больше выходить замуж…

Лена только сейчас заметила, что потеряла дорогу из виду, что давно идет по сплошной целине. Нужно было срочно искать дорогу. В обычный день сделать это просто — телеграфные столбы подскажут, но сейчас, в мутном и уже сплошном движении снега, невозможно что-либо разглядеть. Все куда-то неслось, нетерпеливо подталкивало в спину. Лена почувствовала, что устала. Ей вдруг стало страшно от того, что она здесь одна посреди этого поля и никто не узнает, где искать ее…

Первым из знакомых, кого увидела Татьяна на станции, был дядя Петр — почтовский возница. Хотела попроситься к нему в сани, да что-то остановило ее. Что, и сама не знает. Решила, что сейчас, когда голова так горяча от мыслей — лучше побыть одной, не спеша все обдумать. И она пошла в деревню пешком. Восемь километров не бог весть какая даль. Да и ноша не тяжела.

Татьяна перевязала сумки для удобства и, перебросив их через плечо, пошла в обход поезда. Пригородный поезд стоял на станции недолго, и отъезжающие носились как угорелые, крича, толкаясь, норовя первыми залезть в вагон. Татьяна всегда удивлялась этому нетерпению людей, чего лезть через головы, чего давиться, все ведь сесть успеют.

— Войной напуганы, война проучила, — странно усмехнувшись, пояснил ей однажды пожилой попутчик, — вот и теперь боятся, что поезд без них уйдет.

И то верно: суетились, как правило, бабы и большей частью немолодые, которым пришлось хлебнуть войну, хотя кто ее не хлебнул, кого она не коснулась? Даже тех, кто еще не понимал, что на белом свете творится. Ее, Татьянин отец на фронте погиб, у Вани — мужа на пороге мать расстреляли. И сам-то Иван через двадцать лет на немецкой мине подорвался. Выходит, война метку даже на Ленке оставила…

Татьяна не заметила, как перешла привокзальную улицу, за которой начиналась дорога на их Демьяновку — санный накатанный путь, местами унавоженный, притрушенный соломой. Тут, в открытом поле, Татьяна почувствовала: погода может в самое скорое время сломаться — телеграфные столбы стали гудеть отчаянней и протяжней, ветер усилился, стала подметать поземка. Однако Татьяна была уверена: до того, как разыграться метели, она успеет добраться до деревни. Да и небо пока ничего худого не предвещало: как ни хмурилось, а солнышко все же прорывалось, плеская на снег, на придорожные кусты веселый свет, как бы обнадеживая, намекая, что скоро заживут они веселее…

Еще вчера, в городе, развешивая на веревке стирку, она из-за рубашек и маек Геннадиевой детворы учуяла запах талого городского снега, к которому примешивался запах сырого, отходившего от мороза дерева. То ли от долгой стирки в тесной душной кухне, откуда она не выходила два дня, выпаривая, отстирывая заношенные рубашки Геннадия и ребятишек; то ли от этого неожиданного весеннего запаха, голова закружилась, ноги ослабли. Боясь упасть, она ухватилась за палку, которой подпиралась бельевая веревка…