Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

— Нет, девки, вы определенно с ума сошли, — сказала Зайчик, отправляясь к себе.

Женька, конечно, передала дальше по цепочке весть о севшем в поезд ревизоре Попове. Такая система оповещения была заведена давно, и они тоже следовали ей.

Примерно через полчаса заявился Попов — худой, сутулый, носатый, снискавший на дороге славу несговорчивого человека. Высокий, он всегда смотрел поверх головы, словно обшаривая цепкими серыми глазами верхние полки, словно бы и там предполагал наличие безбилетника. Если с другими ревизорами проводники зачастую находили общий язык — дал червонец, и порядок, — то с Поповым подобные номера не проходили. Был он на удивление строг и принципиален. Найдет безбилетника — сразу же акт. И никакие уговоры не помогут. Проси не проси. Из угощений лишь один чай признает. Выпьет и четыре копейки на столик выложит. Таким вот человеком был ревизор Попов. Многие в бригаде его боялись, лично Антонина уважала Попова. А Женька, так та была польщена вниманием Попова к ее чаям. Верно и то, что ревизор спрашивал чаю лишь у тех проводниц, к которым имел особое расположение, в непогрешимости которых успел убедиться. Но это все равно не помешало Попову тщательно, придирчиво проверить билеты. Рассматривая каждый не спеша, со стариковской основательностью. И лишь удостоверившись, что все в порядке, снял и спрятал в футляр очки, скинул и положил рядом форменную фуражку.

— Чаю, Григорий Саныч? — с готовностью предложила Женька.

Попов согласно кивнул. Был он человеком немногословным, скорее даже молчаливым, что тоже немало смущало проводников.

Женька заварила и поставила перед ревизором стакан своего фирменного чая. Попов поднял подстаканник и с непроницаемым лицом стал рассматривать чай на свет.

— Не нравится, Григорий Саныч? — спросила Женька.

Попов осторожно отхлебнул из стакана. Развернул, надкусил сахар. Чай он пил всегда вприкуску. Женька ждала, что ответит ревизор, но тот молчал.

Была Женькина очередь заступать на дежурство. И, сдав ей вагон, Антонина хотела уйти.

Попов жестом остановил ее.

— Говорят, у тебя были неприятности? Сейчас-то как?

— Да ничего. Все нормально.

Попов согласно кивнул.

— Раз так, слава богу. Отдыхай, дочка.

Не спеша допил чай. Вытащил заранее приготовленные двушки.

— Спасибо, чай у вас хороший.

— Может, еще выпьете? — зарделась Женька.

Попов взглянул на часы, надел форменную фуражку.

— Странный он все же человек, — сказала Женька, когда Попов ушел.

— Ничего странного, — ответила Антонина, — просто такой человек.

— Вот и я про то же!

— Ну я пошла, — сказала Антонина, не имея особой охоты к разговорам. Сказывалась бессонная ночь. Знала по себе, если сейчас не ляжет, потом вряд ли уснет, а вечером вновь заступать на дежурство.

— Давай, — согласилась Женька, вытаскивая из шкафчика стаканы, готовясь разносить утренний чай. — Я думала, вместе позавтракаем. Одной, сама знаешь, скучно.

Уснула Антонина не сразу. Прислушивалась к стуку колес. Порой, стоило ей сосредоточиться на этом равномерном постукивании, как незаметно впадала в дрему, а тут как ни вслушивалась в привычные звуки, сон не приходил. В запасе была еще одна уловка — счет. И она, стараясь ни о чем постороннем, отвлекающем не думать, принялась, как добросовестная школьница перебирать, цифры, вызывая в памяти их острые и округлые формы. Где-то на седьмой сотне они стали неповоротливыми, трудноуловимыми. Всплыли медные тусклые двушки, оставленные на столе ревизором Поповым. И лицо его всплыло — в таких же медных дужках очков. И краем сознания Антонина поняла, что сон все же сморил ее. И сладко, беспричинно улыбнувшись, уснула…

В Оренбурге их поезд стоял три минуты. В вагон никто не садился. И этого времени Антонине вполне хватило, чтобы добежать до вокзала и бросить в красный почтовый ящик, предназначенный для корреспонденции внутри города, свое письмо.

— Лети с приветом, вернись с ответом, — крикнула от своего вагона Зайчик в коротенькой юбке.

— Все-то ты знаешь! — сказала Антонина.

— А как же! Только ты учти, у тебя тут соперницы сыщутся. Не боишься? Ну смотри, смотри. А то они в Оренбурге такие.

Уже стоя на площадке своего вагона, Антонина обратила внимание на курсанта в летной форме со свернутой газетой в руках. Парень стоял под стеной вокзала, словно ожидая кого-то. Что-то знакомое почудилось в его лице. Их взгляды на какое-то мгновение встретились. Родин? Но в ту же самую минуту она почувствовала легкий толчок. Вокзал медленно поплыл назад. И девчата, как это всегда бывает при отправлении, словно по команде, выбросили желтые флажки. Цвет разлуки! Антонина улыбнулась, словно только сейчас постигнув смысл этих слов.

Самолет натужно, словно по принуждению, тянул привычную ноту. «Ну, скоро?» — думал Родин. Монотонное гудение моторов начинало раздражать, хотя сейчас как никогда надо быть спокойным, собранным, уравновешенным. Он поймал на себе чей-то пытливый взгляд, оглянулся. Начальник воздушно-десантной подготовки капитан Саноев изучающе смотрел на него. Еще, чего доброго, заподозрит в трусости, подумал Алексей. А ведь это не так. И кому, как не Саноеву, знать об этом. В училище Родин пришел с тремя прыжками. И здесь, в училище, это был его пятый прыжок. Но если Саноев столь пристально посмотрел на него, значит, уловил что-то неладное. Алексей заставил себя расслабиться. Саноев весело, словно они поняли друг друга, подмигнул ему и перевел свой зоркий гипнотизирующий взгляд на сидевшего на противоположной скамейке Якушева. Ясно, облегченно подумал Родин, расценив интерес Саноева к своей персоне не больше чем интерес к любому из сидящих в этом самолете курсантов, которых он, капитан Саноев, добросовестно готовил к очередному прыжку.

Капитан Саноев считал, что психологический настрой в немалой степени определяет успех прыжка, и сейчас как бы проводил сеанс психотерапии. К этому, конечно, можно было относиться с усмешкой, но опытные летчики говорили, что у Саноева не было ни одного отказа от прыжков в отличие от других «выпускающих». Ни разу не пришлось ему прибегать и к крайней, принудительной мере, которая вряд ли помогала перебороть страх, скорее, наоборот, удваивала его.

Не просто начальником по ВДП был Саноев, а большим мастером своего дела. Шесть сотен прыжков значилось на его счету. Да каких! Одним из первых прыгал с парашютом на вершины Памира, за что и был удостоен боевого ордена. И орден тот был не единственным на неширокой груди капитана.

Рядом с ним соседствовали два других — за испытание новых парашютных систем… Как бы ни подначивал капитан во время занятий или после очередных прыжков курсантов, те ему вольности и колкости прощали, потому что Саноев был для них человеком авторитетным.