Николай Иванов - Разговор с незнакомкой

Наденька, не включая света, опустилась на стул возле темного окна. Перед взором ее, под надсадный гул самолетов, под сиротливые, хриплые гудки паровозов, все еще плыли эшелоны.

Утро застало Наденьку на том же месте. Она оторвала от подоконника тяжелую голову и увидела за окном солнце. Ночь выветрила и обсушила землю во дворе, деревья и крыши сараев, а в дальнем углу, над клумбами, подымался еле заметный пар. Наденька поднялась, распахнула окно и вдохнула прохладный, чуть отдающий запахом свежескошенного сена воздух. Постепенно в мыслях она возвращалась к яви, к этому утру, к началу нового дня, к своей комнате, к трехлетней дочке, которую они навещали накануне с Петром в загородном детском саду. Мысль о девочке принесла ей облегчение. Конечно же она не одна, вместе с Машей они будут ждать Петра. Ей вдруг нестерпимо захотелось увидеть девочку, ее темные глаза, крутые надбровья и прямой нос — все как у Петра. Наденька решила сейчас же, не медля, ехать за ней. Она подошла к дивану, поправила сбившуюся накидку и заметила вдруг возле глянцево поблескивающего кожаного валика нераспечатанную коробку табака со знакомой витиеватой надписью по периметру. Петр курил только «Капитанский». «Господи, забыл…» — прошептала Наденька, осторожно беря коробку. Она поднесла ее к лицу, вдохнула резковатый и вместе с тем слегка пряный запах и только потом, нежно придерживая обеими руками, точно хрупкую чашу, пронесла ее через комнату и положила на письменный стол, рядом с книгами мужа.

…Через час пригородная электричка мчала ее в детский оздоровительный городок; за окнами мелькали березы, водонапорные башни на полустанках, громыхали встречные эшелоны с замаскированной зеленым брезентом техникой.

Подходил к концу грозовой и тяжелый третий год войны. Наденька давно уже работала на заводе, эвакуированном в их город в первые месяцы войны. Самое трудное было позади. Она стала опытным контролером, привыкла к заводу, как к квартире, потому что рабочее время ее, как, впрочем, и всех, не имело четких границ, порою она не замечала и смены суток, поскольку в их цехе не было окон и днем и ночью горел яркий электрический свет. Привыкла Наденька и к заводской столовке, пропитанной кисловатым запахом щей и накипи, к крохотной конторке цеха, где в пересменку ей удавалось иногда поспать два-три часа на составленных стульях, к круглосуточному детскому саду, который был тут же, едва ли не на территории завода, у проходной. К одному лишь не могла привыкнуть Наденька — к одиноким сиротским ночам, когда наступали выходные или когда мастер, незлобиво ворча, гнал ее за проходную, домой — отсыпаться. Третий год кряду ей снился один и тот же пронзительный, изнуряющий душу сон. Петр являлся ей во сне, она видела, она физически ощущала его волосы, горячие руки, губы. Просыпаясь, она, не вытирая слез, шла на кухню, выпивала ковшик воды, чтобы остыть, и уже не спала до утра.

К заводу она бежала задолго до гудка. Тот же мастер с красными, глубоко запавшими глазами, завидев ее, крякал и покачивал головой.

От мужа Наденька получала не часто, но довольно регулярно письма и открытки. Когда же случалась задержка с почтой, для нее наступали самые черные дни. Наденька не могла есть, почти не спала, любую свободную минуту проводила возле дочери в детском саду. Девочка заметно подросла, чутко угадывала состояние матери и по-своему утешала ее.

— Мамочка, не грусти… — говорила она обычно. — Скоро наступит лето, и мы пойдем с тобой в лес, по грибы.

— Да, да, Машенька… пойдем, — машинально отвечала Наденька, вглядываясь в лицо девочки, в ее глаза. — Господи, как же ты похожа на отца…

— На папу?..

— Да, Машенька, на него.

— А он… какой?

— Он… самый, самый… — горячий комок обжигал ей горло, и она, не найдя больше слов, прижимала девочку к себе.

Стоило прийти открытке со штампом полевой почты, всего в несколько слов, чаще всего дежурных, одинаковых, — и Наденька снова была самым счастливым человеком на свете. Снова неделями она не выходила с завода.

В те редкие выходные дни, когда у Наденьки, оказавшейся за проходной, щемило душу в предчувствии долгого пустого вечера в сырой квартире, заводские девчата, точно сговорившись, тянули ее в клуб на танцы. Наденька горестно отмахивалась от них. Но однажды они, едва ли не насильно, привели ее в кинозал. Перед фильмом показывали военную хронику. Наденька, вглядываясь в суровые лица офицеров и солдат, машинально искала среди них Петра. После сеанса быстро, буквально в считанные минуты, скамейки были расставлены вдоль стен, начались танцы. Наденька быстро вышла из зала. Мелодия «Амурских волн» догнала ее у лестницы, она замешкалась, вернулась к двери, прислонившись к косяку, замерла на минуту, наблюдая за кружившимися парами. Эти пары, улыбающиеся лица, музыка — все это показалось на секунду Наденьке нереальным, несегодняшним, праздничным. Ее вдруг неудержимо потянуло через невидимый барьер, через порог, в зал, к танцующим. Наденька вздрогнула от неожиданности, почувствовав, что кто-то легонько трогает ее за локоть, повернулась и встретилась взглядом с голубоглазым, застенчиво улыбающимся парнем, лицо его показалось ей знакомым.

— А вы… почему же здесь? Разрешите вас… — негромко проговорил он, переминаясь с ноги на ногу.

— Меня? — невольно переспросила Наденька, густо покраснев. — Ну, нет… — Она метнулась к лестнице и через минуту была уже на улице. Резкий ледяной ветер бил ей в лицо, она, не помня себя, бежала навстречу этому ветру.

Отперев дверь, не раздеваясь, не включая света, Наденька, точно в холодную воду, вошла в комнату, медленно пересекла ее, в темноте нащупала на письменном столе пачку табаку и прижала к лицу. Долго вдыхала она у черного окна горьковато-пряный, родной запах, и тихие слезы, высыхая, холодили ее щеки и шею.

Нет, не забыть Надежде Сергеевне тот день — четвертое декабря, канун праздника Сталинской Конституции. В конце смены, когда она уже переодевалась за шкафом в углу конторки, ее вызвали в кабинет директора. Она растерялась было, остановившись у обитой дерматином двери, но секретарь решительно провела ее в кабинет. Наденька увидела там добрую половину своего цеха. Вдоль стен стояли и девчата из ОТК, ее сменщицы, и группа слесарей с основных стапелей участка сборки, и старенький мастер, нервно перебирающий в руках кусочек ветоши.

Из-за стола поднялся директор — высокий, худой, в диагоналевой гимнастерке без погон и синих галифе, в светлых, плотно обтягивающих ноги бурках.

— Дорогие мои товарищи… — откашлявшись, тихо проговорил он. — Позвольте мне поздравить вас с праздником. Я только что говорил с Москвой, товарищи, полчаса назад. Москва, Центральный Комитет нашей партии поздравляют вас с досрочным выполнением задания Государственного Комитета Обороны, с досрочным освоением новой продукции. Я не стану много говорить, друзья мои, все вы знаете, что наша продукция нужна сегодня фронту как хлеб, а может быть, именно сегодня — нужнее даже хлеба. А это значит, что все вы, дорогие мои, наш коллектив, приблизили светлый день нашей победы…