Николай Иванов - Разговор с незнакомкой

Вскоре позвали к столу.

— Саша, да ты ж последнее тепло выстудишь, закрой балкон! — Марина по-хозяйски суетилась между кухней и столом, приспособив вместо фартука яркое махровое полотенце.

— Братцы, я, право, не рассчитывал, все так неожиданно, и в доме ничего нет, кроме… — Александр Дмитриевич, приоткрыв створку шкафа, извлек красивую подарочную коробку, точно такую же, что презентовал утром Арсению, и керамическую бутылку с бальзамом.

— Так, это сразу же назад, оставь до Нового года, — забраковала Марина коробку. — А вот эта… а вот эта нам, как никогда, подойдет сегодня. У нас есть бутылка красного, плюс бутылка белого кавказского вина, плюс ба-альшой дефицит — корица с гвоздикой, и плюс, наконец, лавровый лист, который, надеюсь, есть у хозяина. Что получаем в сумме?

— Пунш какой-нибудь?

— Глинтвейн.

Вышел из кухни Сергей, поставил на стол сковороду, тарелку с душистой, слегка привядшей зеленью.

— Ой, Саш, с ней не соскучишься. Летом с нами на Волге прибалты были. Изобретательный народ: чуть что, у них то грог, то глинтвейн, ну чисто Запад. А эта, оказывается, запомнила, что к чему…

— Эт-та! Сейчас подам — пальчики оближете, навек забудете ширпотребовскую отраву.

…Пили душистый и терпкий, перехватывающий горло горячий напиток. Марина перебирала старые пластинки.

— Надо же, какую старину ты еще хранишь — Лолита Торрес, Алла Соленкова.

— Это лучшее, что было в моей юности, но я и теперь бы не променял это на многое из того, что мы слышим с эстрады и с экранов телевизоров.

— И что же тебе так не по душе? — спросила Марина, забравшись с ногами в кресло.

— Кривляние на сцене, визжащая, форсированная манера исполнения, что-то шутовское, не наше, не русское в облике певиц, да и сами-то певицы — настолько дутые величины… но я, право, не обо всех, и стоит ли об этом…

— Вот именно, — вмешался Сергей. — Что ты его заводишь, мы не на дискуссии.

— Извини, Саша, действительно, сегодня твой праздник. — Марина, дотянувшись рукой до Александра Дмитриевича, потеребила его волосы. — А скажи, пожалуйста, отчего ты грустный? Радоваться же надо — первая ласточка! Первая книжка… я так рада за тебя.

— Правда, Сашок, и я что-то тебя не узнаю. Встречаемся, что ли, мы редко теперь. Годы…

— Уж тоже мне годы… — ухмыльнулась Марина.

— Эх, Маришка, знала бы ты, что мы вытворяли с ним раньше. На целине, скажем, да хоть в армии возьми — на что дисциплина, а…

— Ну, уж ты-то — ясное дело, а вот Сашу никак не могу представить несерьезным.

— А вот, представь себе, все наоборот было…

— Ну что, расскажите что-нибудь из своих похождений.

— Похождения — это слишком громко. Может, и не было похождений, а вот жить мы весело любили, не унывали, точно, Сашок?

Александр Дмитриевич, отхлебнув из стакана, потянулся за сигаретой.

— Давно это было, Сережка, тысячу лет назад.

— Да… — вздохнул Сергей. — А я все вспоминаю, особенно армию. Тут на работе собрание было как-то, а я вдруг расхохотался. И смеяться нельзя, тема доклада серьезная, а удержаться не могу — вспомнил, как ты старшину отбрил когда-то на занятиях по уставам.

— Как это отбрил? — переспросила Марина.

— Сидим всей эскадрильей в ленкомнате на занятиях. Старшина спрашивает: что такое караульная служба? И показывает на Сашку, мол, сержант Знаменский, отвечайте. И что ты думаешь? Сашок сделал умную мину и рапортует… сейчас, дай бог памяти, ага, вот: с точки зрения оптимального гуманизма, конъюнктура караульной службы является тенденцией актуального индивидуализма. Старшина замялся было, замешкался, но потом согласился: в общих чертах правильно, говорит, но лучше, бы все-таки не отступать от устава.

— Это уже, по-моему, твоя редакция, — улыбнулся Александр Дмитриевич.

— Ну, нет, не скажи, все дословно законспектировано. У нас же занятия были, по программе.

— Да, с вами не соскучишься, пойду-ка чай поставлю…

— Погоди, Мариш. А кто-то еще рассказывал, Арсений, кажется, Степанов. Ну да, они же вместе поступали в институт. Спрашивают Сашку, уже после всех экзаменов, на мандатной комиссии: где работали, Знаменский, до этого? А он, не моргнув глазом, отвечает: на Московском газовом заводе аккумуляторных подшипников. А кем, спрашивают. Отвечает: опытным прессовщиком тянульщиков. Это хорошо, говорят. Пожали руку, зачислили.

Марина расхохоталась:

— Неужели правда, Саша?

— Это было давно и… может быть, неправда. Во всяком случае, сейчас я уже на такую абракадабру не способен.

…Расходились за полночь. Александр Дмитриевич вышел проводить гостей. Когда вошли под арку, Марина в темноте оступилась и тут же набросилась на Сергея:

— Хоть бы под руку взял, тюлень…

Сергей, чуть приотстав, прикуривал на сквозном ветру, прикрыв огонек лацканом пальто.

— Во мужья-то пошли… опора! — не унималась Марина, и не понять было, то ли наигранное возмущение было в ее голосе, полуирония, то ли действительно гнев.

— Цыц! — прикрикнул на нее Сергей, догоняя Александра Дмитриевича.

— Ну, братцы… — развел руками Александр Дмитриевич. — Посмотришь на вас — сама нежность, сама любовь!

Марина вздохнула:

— Нежность… что это такое после пятнадцати лет замужества?..

— А у меня перед глазами фотография ваша все время стоит… — раздумчиво проговорил Александр Дмитриевич, — где вы целуетесь под березой на даче…

— Ты знаешь, что наш Димка написал на ней?.. — Сергей даже остановился, возбужденный. — Комбинированная съемка! Да-а… А четырнадцатый год всего, седьмой класс…

— Машеньку давно видел? — спросила Марина, когда дошли до остановки.

— Не очень. После командировки встречались, в цирк ходили.

— Большая?

— Догоняет в росте. В будущем году музыкальную школу кончает.

— Инструмент-то купил ей, весной, кажется, еще собирался.

— Давно.

— «Стейнвейн» небось какой-нибудь, «Шредер»?

— Да нет, поскромнее.

— Да… года идут. — Марина взяла Александра Дмитриевича под руку, сжала локоть. — Года три уже, как ты в разводе, а то и больше…

— Заматерел мужик… — Сергей крякнул, глубоко затягиваясь сигаретой. — Слушай, а что-то, в самом деле, какой-то ты не такой сегодня, не в себе. Какая-то, понимаешь ли, загадочная грусть…

— Все-все, друзья мои, не надо слов. Когда-нибудь, как-нибудь, что-нибудь — в морозную ночь у камина. А сейчас у меня все в порядке. И вот ваш автобус.

Автобус, подобрав гостей, пыхнул пару раз выхлопной трубой, мигнул на прощанье у перекрестка глазом и смешался с потоком машин.

На другой день шел снег, обильный, густой, тяжелый. Медленно, точно исподволь опускался он на головы и на плечи прохожих. У Александра Дмитриевича запорошило шапку и воротник, ледяные ватные комочки слепили глаза, обжигали щеки и подбородок.