Николай Иванов - Разговор с незнакомкой

Месяца через два к нему приехала из города невеста — стройная голубоглазая красавица, ставшая вскоре преподавателем английского языка. Звали ее Мария Васильевна.

Свадьбу играли в январе, в дни школьных каникул. Появлению нового педагога были рады и в школе и в совхозе — до сих пор в сельской школе иностранный язык не преподавали, а в графе свидетельства об окончании семилетки ставился прочерк.

Расщедрившись, дядя Никита выделил молодым на свадьбу тройку лошадей — единственную тройку, оставшуюся в совхозе; нашлись и бубенцы. До сих пор у меня стоит в ушах их звон, серебряный, протяжный и почему-то печальный.

— Захар Владимирович, а ведь я, ей-богу, не ожидал вас увидеть здесь, я слышал, что вы уезжали работать куда-то далеко, в глубинку…

Он насторожился, услышав свое имя, обронил на брюки пепел, привстал, стряхивая его.

— Д-да… я несколько лет работал в Хвалынском районе, но, простите, что-то не признаю вас…

— Захар Владимирович, а ведь я был самым эрудированным из ваших учеников, — говорю я с гордостью. — Однажды, рассказывая сказку, вы спросили, знает ли кто-нибудь, кто такая фея, и никто, кроме меня, не смог ответить.

— Вот как?

— Но зато я же был единственным, кто остался у вас «на осень» по арифметике в третьем или четвертом классе.

— Да-да-да… вы сидели на первой парте, у окна?

— Нет, Захар Владимирович, на последней. Так до конца школы и просидел на последней. А фамилия моя Александров, мальчишки звали меня Костан — что-то среднее от имени и фамилии.

— Ах вот так… Ваш отец был врачом в совхозе?

— Да.

— Помню отца-то вашего, светлый был человек. Да и вас теперь припоминаю. Бог мой, сколько… сколько же лет прошло! Ведь это был мой первый выпуск, когда вы учились… Уж и не знаю, как вас величать на «вы» или на «ты»?

— Да полно вам… — замялся я было. — Я ведь навсегда останусь вашим учеником… Скажите, а какие теперь у вас классы?

— Все те же. Вот через две недели первоклашек буду принимать, малышню… Учу ребят, да и сам учусь понемногу. Задачки уже не те приходится с ними решать, требования другие. Все, как говорится, течет… Ну, а насчет эрудиции — феей теперь их не удивишь, — они про космос знают больше иного взрослого.

— Захар Владимирович, а Мария Васильевна преподает… жива-здорова?

С его лица сошла улыбка, он жадно сделал последнюю затяжку, докурив до фильтра, смял пальцами сигарету, отбросил в траву.

— Думаю, что жива и здорова. Да только не здесь она, далеко…

Он помолчал с минуту, достал из кармана платок, промокнул влажный лоб, взглянул на меня, скомкал платок и спросил:

— Так ты, значит, помнишь, как я вам сказки рассказывал?

— Помню, Захар Владимирович, еще как помню. И про медведя-странника, и про хрустальный город, и про голубую розу…

— Если я на вопрос твой о Маше отвечу сказкой, не возражаешь?

Я улыбнулся.

— Захар Владимирович, разве могут возражать ученики, даже если они уже взрослые и седые?..

Жил-был на свете кузнечик. Почти такой же зеленый, как молодые побеги разнотравья на той полянке, где он жил. Кузнечик был молодым, резвым и жизнерадостным. Он радовался всему: высоким шелковистым травам, окружавшим его, голубому куполу неба, повисшему над лужайкой, золотому солнышку, пригревавшему его сверху, шелесту зеленых листьев, трепыхавших при порыве ветра на деревьях в конце лужайки. Но больше всего нравилось кузнечику, как поют цикады. Когда солнце скрывалось за деревьями и сгущались сумерки, а на небе зажигались первые звезды, кузнечик надолго замирал и слушал их песни. Он уже давно различал цикад по голосам и мог оценить, чья песня лучше.

При встрече с кузнечиком цикады приветливо здоровались, а когда наступал час пения, каждая втайне надеялась, что понравится ему больше своих подруг. Кузнечик был застенчив, нерешителен и никогда не приближался ни к одной из цикад ближе, чем на вершок. А может быть, он хотел встретить ту, которая лучше всех. Ту — самую-самую, что суждена только ему. Он много думал о ней теплыми звездными ночами, и маленькое сердце его стучало часто-часто, точно торопясь и поторапливая его…

Как-то вечером, направляясь домой, он прыгал среди высоких белоголовых ромашек. Цикады молчали. Они отдыхали, чтобы чуть позже, когда сверху опустится сумрак, наполнить музыкой и пением повисшую над лужайкой густую темную ночь. Он уже собрался нырнуть под лопух, в свой маленький дом, как вдруг услышал то, что заставило его оцепенеть. Неподалеку запела цикада. Такого голоса он еще не знал. Он сделал один прыжок, второй. И снова застыл, слушая и боясь шелохнуться. Цикада была совсем рядом — через несколько былинок от него.

В тот вечер он понял, что наконец услышал ту, которую ждал всю жизнь. Больше кузнечик не слушал других цикад. Он стал искать встречи с той, которая очаровала его с первой своей песни. Думая о ней, он засыпал и видел ее во сне. Проснувшись, снова думал о ней. Наконец сердце его не выдержало. Кузнечик закрыл глаза, прыгнул и через мгновение решительно постучал в ее двери…

В ее жилище было светло и уютно: в углу, возле постели горел, чуть подрагивая, светильник из кусочка гнилого пня. Цикада провела кузнечика к пушистому коврику, сплетенному из молодого зеленого пырея, и зажгла еще несколько фонариков. Он попросил ее спеть… Долго звучали тогда ее песни — и когда миновала полночь, и когда стали бледнеть и гаснуть звезды на небе.

…Кузнечик пришел к ней и на второй вечер, и на третий. Вскоре они стали жить вместе. В доме звучали песни, горели веселые фонарики, и кузнечику казалось, что он очень счастлив.

Но прошло время. И песни перестали его радовать. И цикада не была уже с ним нежна, как прежде. Кузнечик мучительно думал о том, что же произошло. Почему песни цикады, красивые, пронзительные, так щемящие душу прежде, звучат иначе. И почему цикада, его цикада, не любит его так, как когда-то. Долго искал он ответа и не мог найти. И только потом, когда прошло еще много времени и он уже перестал быть молодым, кузнечик понял, что прекраснее всего пела цикада самый первый раз, когда он не был знаком с ней. Но тогда ведь она пела не для него…

В сумерках я подхожу к дому Славки. На бревнышках у палисадника сидит паренек. Лет, наверное, четырех-пяти мальчуган. Белоголовый, курносый, и моргает, моргает голубыми своими глазенками — застеснялся.

И я узнаю в нем Славку.

— Ты Дима? — спрашиваю, присаживаясь перед ним на корточки.

— Дима-а…

«Эх, Димка, Димка… — мысленно спохватываюсь я. — Вот и перед тобой я оплошал, даже игрушку не привез тебе, а надо бы самую лучшую выбрать. Все — кувырком…»

— Дядя… — тихонько, чуть ли не шепотом выжимает он из себя, — ты правда из Москвы?..