Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

Странные, пожалуй, даже бредовые, мысли снова занимали его. Он пытался, например, восстановить в памяти фрагменты истории, так или иначе связанные с жизнью доцента кафедры органической химии Березкина, той истории, концы которой спрятаны в глубинах веков и океанов, думал о том, что природа и род человеческий позаботились о непрерывности его, Березкина, существования, берущего свое начало из микроскопических, бессмысленно копошащихся созданий. Он как бы заново переживал все этапы мучительного развития, вползания по скользким ступеням нескончаемой эволюционной лестницы. Теперь, когда он взобрался на одну из высоких ступеней, наступил его черед взвешивать, оценивать, выбирать.

В русле этих мыслей Андрей Березкин, как ему казалось, должен был и в самом деле исчислять свою родословную от Ноя, от корней гигантского дерева, которое приснилось когда-то его прадеду, и мысленно вести ее дальше по пути, каковой обеспечит безопасное плавание. Из тьмы веков ведомое судно было передано ныне ему, его детям и детям детей, и надлежало строго руководствоваться оставленными учителями картами, совестью и умением, потому что любой неосторожный поворот руля грозил не столько его, Березкина, жизни, сколько всей истории, прошлой и будущей.

Он нес ответственность перед своей семьей, перед своими студентами, сотрудниками и теми неведомыми людьми, которых, возможно, когда-нибудь спасут созданные им лекарства.

Более всего ему не хватало сейчас решимости и внутренней определенности. Какой бледный, растрепанный, меланхолический портрет отражало зеркало! Прежде чем снять изрядно помятый за эти дни костюм и отправиться в ванну, он принялся вынимать из карманов все, что там было: бумажник, расческу, удостоверение, носовой платок, и в правом кармане пиджака обнаружил сложенный вчетверо лист бумаги, и вспомнил, как мамина рука искала его карман. Это было наспех написанное письмо:

«Сыночек! Нам так и не удалось как следует поговорить. Нужно что-то придумать, чтобы наши отношения вновь стали такими же добрыми, как прежде. Лучше не копаться в причинах настоящего положения, а начать все наново. На новом уровне, как ты говоришь. Но почему-то не получается.

Должно быть, ты не очень хорошо обо мне думаешь: я кажусь тебе глупой, эгоистичной. Возможно, так оно и есть. Такой меня сделали обстоятельства, и одиночество всему виной. Ведь где-то, в основе своей, по замыслу, если хочешь, я должна была быть иной. Я это чувствую, знаю.

Вот и в этом письме собиралась сказать тебе все, о чем долгими днями думала сказать при встрече, но боюсь, что и сейчас не получится. Столько обид набралось, столько горечи накопилось.

Мой родной! Ты самый близкий мне человек на земле. Ты, мама да Марина — больше у меня никого нет. Но дочка совсем маленькая, и ты — пока моя единственная опора в жизни. Что стряслось с тобой? Мне показалось, ты чем-то подавлен, удручен. Но ты молчал, и я не решилась спросить. Не обижайся на меня, пожалуйста, если что-нибудь не так. Я тебя слишком редко вижу. Ты появляешься, ну, как звезда в небе. Мелькнешь — и исчезнешь. И годы мои проходят в пустом одиночестве.

Я хочу, чтобы ты был счастлив по самому большому счету. Как бы там ни было, в главном у тебя все хорошо: любимая работа, семья. Это так много значит в жизни. Страшнее одиночества ничего нет.

Целую тебя, мой хороший, мой родной.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Он прочитал письмо и подумал, что кругом виноват, что единственная оставшаяся возможность — это объявить себе и всем, кто пожелает узнать, что Инга Гончарова и то, что с ней связано: Львов, Гора, всемирный потоп, гармония триединства, — это только мечта, литературный вымысел, экспериментальный материал для книги, которую он задумал.

Да и была ли в действительности Инга Гончарова? Не плод ли она неожиданно разбушевавшейся болезни? Не обманчивое ли подобие собственной юности, в погоне за которым взрослый человек теряет себя, превращаясь в беспомощного младенца? Где доказательства, объективные свидетельства ее существования на земле? Ее письмо к нему, которое он разорвал? Или письмо, которое не отправил? Имя, похожее на слово «иволга»? Не явилась ли она неким логическим началом (или дьявольским наваждением, что, в сущности не так уж и далеко друг от друга), источником его мыслей об устройстве окружающего, тысячелетиями существующего мира? В последние дни он убеждал себя в том и все чаще думал о ней не как о реальной женщине, не как обычно думаешь о человеке, но будто о какой-то абстракции, некоем идеале.

Тем не менее что-то протестовало в нем. Душа или разум? Ныл какой-то чувствительный нерв, свежий обрубок.

Нерв болел, а сердце теряло чувствительность. Там было пусто, ватно. Лишь уверенность в том, что он сохранил способность мыслить, возвращала ощущение реальности.

Так или иначе он должен вернуться назад, чтобы поставить знак «Опасный участок дороги», — и пусть те, кто едет следом, будут внимательны и осторожны. Чтобы осмыслить случившееся, понять себя и ближних своих. Чтобы меньше болела спина — след дорожной катастрофы, который оставил обгонявший автобус, ибо нет более надежного успокаивающего массажа для старых наших ран, чем работа.

И еще. Встретив однажды на одной из лукинских дорог писателя Н. С. Гривнина, он сможет теперь сказать ему старые как мир слова неожиданно разбогатевшего бедняка своему кредитору:

— Вот вам мой долг.

— Ну что ж, — ответит Николай Семенович, по-стариковски медленно, дрожащей рукой листая рукопись. — Эта повесть…

— «Судья».

— Что?

— «Судья», — повторит он с поспешностью робеющего ученика.

— Хорошо, сынок. Только суду нужны еще обвинитель и защитник, а книге — деятельный герой. Над вещью нужно серьезно поработать. Впрочем, это уже другая тема.

Он внимательно выслушает учителя, стараясь запомнить все его замечания, и вновь начнет трудиться, дабы, как и назначено, вернуться в положенный срок на круги своя.

1968

На случайно сохранившейся фотографии для институтской стенной газеты запечатлен редкостный, можно даже сказать, трогательный момент: радостно улыбающийся Максим Брониславович Френовский горячо пожимает руку Виктору Алексеевичу Базанову. Потом они не раз улыбались друг другу в разное время, по разным поводам, но такой вот открытой улыбки Максима Брониславовича я что-то не могу больше припомнить, сколько ни напрягаю память. Со свойственной многим фотолюбителям скрупулезностью я торопливо нацарапал на обороте тупым карандашом: «М. Б. Фр. поздравляет В. А. Баз.». Дата свидетельствует о том, что фотография сделана тринадцать лет назад.