Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

— Прекрасно, что ты покажешь Ире музей, — сказала Лариса. — Но лучше бы в воскресенье.

— В воскресенье там народу полно. Сплошные экскурсии.

Давно ли Лариса, маленький Павлик и я вот так же всерьез и долго обсуждали, когда пойти в музей? Смутные времена, институтские битвы — все это тоже было вчера, во всяком случае, совсем рядом, но только теперь я чувствую себя как бы отделенным от того времени звуконепроницаемой, пуленепробиваемой перегородкой. Все еще вижу людей, которые ходят, разговаривают, кричат, спорят, но оттуда не доносится ни звука. Там у меня не осталось ни друзей, ни врагов, и мои воспоминания ничем не грозят: ни счастьем, ни горем. Жизнь по эту сторону перегородки может и вовсе не сообщаться со старой жизнью. Стоит повернуться спиной — и ее словно не существует. А в новой моей, радостно полупустой жизни, как в еще не захламленной квартире, сияет другой свет, здесь иной воздух, и человеческие голоса в ней звучат раскатисто и свежо.

Вместе с завершением работы по подготовке выставки я окончательно разделывался со своим прошлым, центр моей жизни перемещался во времени и пространстве (я чувствовал это прямо-таки физически!), и теперь она почти вся была сосредоточена в женщине, которую я любил, и в том существе, которому надлежало явиться на свет.

По негласному уговору так или иначе связанные с Виктором дела велись через Павлика. Лариса была еще слишком слаба, и никто из нас, ее друзей, не хотел причинять ей боль лишним напоминанием.

Базанова-младшего я предупредил о своем приходе по телефону. Лариса встретила меня без улыбки, но за последний год я успел привыкнуть к застывшему выражению ее лица, неподвижным глазам, чуть встрепанным, поседевшим наполовину волосам и медлительным, будто во сне, движениям. Память уже не связывала эту Ларису с той красавицей, из-за которой когда-то я сходил с ума.

Я обнял ее, поцеловал и почувствовал холодное прикосновение губ. Из своей комнаты вышел Павлик, мы пожали друг другу руки, а следом за Павликом из другой комнаты выбежало очаровательное кудрявое существо в белом кружевном платье — самая юная представительница базановского семейства. Она остановилась в нерешительности, не зная, как вести себя при постороннем. Старший брат погладил ее по головке:

— К нам дядя Алик пришел.

Павлик стал совсем взрослым. Окончив школу, он поступил в Московский университет на исторический факультет.

— Тебя можно поздравить?

— Спасибо.

— Только что за профессия для мужчины, — подшучивал я над ним. — Кому теперь нужны историки, Павлик? Да еще в таком количестве. Переходи на другой факультет, пока не поздно.

Я был рад за него. И за себя — самую малость. Мне хотелось, чтобы его профессиональная судьба сложилась счастливо, чтобы он нашел в себе достаточно сил и мудрости, а в окружающих — понимание, поддержку и стал настоящим историком, Геродотом нашего времени.

После традиционного чая мы с Павликом удалились в его комнату. Я достал из портфеля фотографии, которые брал у Ларисы для пересъемки, и выложил на письменный стол.

— Дядя Алик!

— Что, дорогой?

— Вы не могли бы дать мне все папины фотографии?

— Конечно.

— Я объясню. Один человек хочет написать книгу о папе. Ему нужны фотографии. Еще он просил дневники, записи, письма — все, что осталось. Обещал заплатить. Мне сейчас очень кстати.

— Вот как! Кто же это, если не секрет?

— Вы не знаете. Меня с ним познакомил Капустин. Он известный на Западе писатель. У нас не переводился. Пишет биографические романы. Папу, оказывается, хорошо знают за границей.

— Понятно, — сказал я, несколько ошарашенный.

— Дядя Алик, у меня большие неприятности.

— Что-нибудь случилось?

— Да. Если ничего не предпринять, то у Пакс будет ребенок.

— Что же вы намерены предпринять?

Павел в растерянности смотрел на меня.

— Пакс ведь тоже должна учиться.

— Мама знает?

— Нет.

— А ее?

— Тем более.

— Но при чем деньги? У нас это делается бесплатно. Скажи, ты любишь ее?

— Кажется, да.

— Если «кажется», значит, не любишь.

— Люблю. Просто неудачно выразился.

Тогда не делайте глупостей, — хотелось сказать ему. — Пройдет каких-нибудь двадцать лет, ваш сын или дочь вырастет, вы будете еще молодые, и он, ваш ребенок, будет молодым, и нет ничего на свете лучше этого. Своему сыну я бы сказал: бери Ирочку в наш дом. Если в тебе есть силы, талант, ребенок не помешает. Можешь иметь хоть десять детей. Талант преодолевает все. Все внешнее и то, что внутри тебя: лень, страх перед трудностями, отсутствие свободного времени, необходимость зарабатывать деньги. Но если окажешься слаб и немощен, тогда все у вас полетит кувырком в любом случае. Станешь жаловаться на судьбу, на раннюю женитьбу, на преждевременного ребенка, и свои неудачи постараешься свалить на них. Вы испепелите то прекрасное, что связывало вас, возненавидите друг друга. Кончится разрывом, разводом, безотцовщиной и одиночеством. И кто может наперед сказать, дорогой Павлик, каким человеком ты окажешься?

— Зачем тебе деньги?

— Я еще не знаю, что нас ждет.

— Ради бога, не драматизируй ситуацию. Тоже мне, бедные влюбленные. Сколько он обещал заплатить?

— Тысячу. Сказал, что может привезти на эти деньги все, что я захочу: магнитофон, дорогой проигрыватель, одежду.

— Неплохой бизнес. Ты намерен снять копии с отцовских бумаг?

— Не думал об этом.

— Маму предупредил?

— Да.

— Как относится она?

— Сказала, что я имею больше прав на отцовское наследство и могу поступать по своему усмотрению.

— Ты предупредил, что он иностранец?

— Дядя Алик, вы напрасно думаете плохо. Он не просит научные записи отца. Только личные. Вы считаете, раз иностранец — значит, обязательно шпион?

— Не говори ерунды.

— Он интересный человек, хочет написать историю жизни отца. Что плохого?

— Ничего. Только, боюсь, пожалеешь когда-нибудь. Возможно, это даже помешает тебе стать настоящим историком. Наступит время и придет неодолимое желание прикоснуться к истории своей семьи. Не праздное любопытство — такая же жизненная потребность, как в воде и свете. И ничем другим не сможешь ее утолить. Многие из нас изломали свою судьбу из-за отсутствия такой возможности. Перечитай Аксакова. Какую силу берет он от земли, на которой стоит. Поговори на эту тему с Капустиным.

— Аксаков — скучный писатель.

— Скучный? Замолчи. Есть вещи, о которых ты не имеешь права судить, дорогой Павлик. Не потому, что глупее, — пусть даже в тысячу раз умнее меня. Но ум молодости — особый ум. Ты поймешь это лет через двадцать.

— Вы хотите сказать, что я стану скучным моралистом? Возможно. Но что в этом хорошего? С некоторыми вещами я никогда не соглашусь.