Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть)

Когда проснулся, в комнате было темно. У изголовья нащупал кнопку звонка. Дверь бесшумно открылась.

— Звали? — шепотом спросила сестра.

— Скажите, давно я здесь?

— Мое дежурство только началось. Сейчас посмотрю в журнале.

Она вернулась и сообщила:

— Вы поступили вчера в девять ноль-ноль.

— А сейчас?

— Тоже девять, но только вечера.

Я попробовал подняться и не смог. Все тело одеревенело. Откинулся на подушку, чувствуя, как лоб и спина покрылись испариной.

— Вам нельзя делать резких движений, — испугалась сестра. — Если судно, то я подам.

Шло время. Я потерял счет дням. Теперь казалось, что за стенами лечебного корпуса жизни вовсе не существует.

Когда мне разрешили вернуться, дни стали совсем короткие.

За обеденным столом по-прежнему сидели Серафим Гаврилович и Клавдия Николаевна, а третье место занимала та самая ехидная старушка — новая подруга Клавдии Николаевны.

Я поздоровался. Они ответили вразнобой. Никто меня ни о чем не спрашивал, точно мы расстались вчера.

— А где наша юная соседка?

— Соседка? — удивилась Клавдия Николаевна. — Какая соседка?

Серафим Гаврилович в это время просил официантку сменить кофе с молоком на чай.

Со мной сыграли гнусную комедию, но разве я не добровольно лег на каталку и позволил сделать укол? Впрочем, что я мог? Их было пятеро, не считая той, которая снимала кардиограмму. Прорваться? Выпрыгнуть в окно? Не соглашаться до последнего? Ведь никакого насилия не было с их стороны».

— Павлик?

— Здравствуйте, дядя Алик.

— Как дела?

— Нормально.

— Как мама?

— Вроде ничего.

— Я хотел спросить, что ты знаешь о Кибеле?

— Вы имеете в виду фригийскую богиню?

— Вот именно. Ты у нас главный специалист по таким делам.

В трубке воцарилось молчание.

— Прочитали записки отца?

— Да.

— Он очень болел. Мы многого не знали. Наверное, зря я вам дал.

— Мне бы не хотелось, чтобы когда-нибудь ты пожалел об этом.

— Из всех друзей вы самый близкий нашей семье человек.

— Спасибо, Павлик. Твою просьбу я выполнил. Сделал выписки и теперь передам их Рыбочкину. Так расскажи о Кибеле. Или это долго?

— Нет, почему же, пожалуйста.

— Хотя бы в общих чертах.

— На одном из горельефов Пергамского алтаря она изображена верхом на льве. Помните? Иногда ее отождествляли с Адрастеей, богиней кары и возмездия. Но вообще-то Кибела — мать всего живущего на земле. Богиня, возрождающая умершую природу и дарующая плодородие. Только папа этого не знал. Скорее всего, случайно запомнил имя Кибелы. Он иногда любил вставить словечко, ему самому непонятное. Играл такими словами, как кошка с мышкой: подбросит — поймает. А сам смеется, довольный.

— Так что Кибела?

В трубке зашуршало.

— Алло!

— Да, слушаю.

— Что именно вас интересует, дядя Алик?

— Все, что знаешь.

— Ладно, постараюсь вспомнить. Значит, так. Кибела полюбила юношу. На охоте его смертельно ранил вепрь, а она умолила богов вернуть ему жизнь. Существует несколько вариантов легенды.

— Что?

— Плохо слышно?

— Аппарат барахлит. Нет, ничего.

— Вы слушаете?

— Да.

— Он изменил ей, решил жениться на простой девушке. Богиня не простила. Она явилась на свадьбу и наслала на всех безумие. Юноша тоже сошел с ума, убежал в горы, оскопил себя и умер в мучениях. После смерти возлюбленного Кибела учредила траурный праздник его памяти. Пожалуй, все.

— Значит, сначала воскресила, потом убила?

— Примерно такой же миф об Адонисе, который должен был проводить треть года у богини любви, треть — у владычицы преисподней, а остальным временем распоряжаться по своему усмотрению. Когда он погиб на охоте, из капель крови выросли розы.

— Он тоже был возлюбленным Кибелы?

— Нет.

— Кстати, записная книжка отца сохранилась?

— Да, она у меня.

— Может, взглянешь на букву «Б»? Бунцев.

— Дядя Алик, вы напрасно принимаете всерьез. Он был очень болен. Им владела навязчивая идея, вернее, фантазия…

— Дело в том, Павлик, что с неким Бунцевым мы когда-то учились вместе. Что, если это тот самый?

— Просто мистика.

— Так ты посмотришь? Бунцев.

Павлик отложил трубку, а я подумал: почему раньше мне не приходила в голову такая мысль? Мальчик по фамилии Бунцев действительно учился в нашем классе, но имени его я не помнил.

— Есть! — раздался в трубке голос Павлика. — Нашел. Бунцев Алексей Константинович. Москва. Вы запишете?

Я был обескуражен не меньше Базанова-младшего.

— Слушаю, Павлик.

Он продиктовал номер.

— Зашел бы как-нибудь к нам.

— Теперь после сессии.

— Как Ирочка?

— Мы решили пожениться, дядя Алик.

— Вот это новость! Что ж ты молчал? Поздравляю. А мама?

— Согласилась. Убедил ее, что так будет легче учиться: не надо бегать на свидания.

— Пригласишь на свадьбу?

— Обязательно. В молодежную компанию, если не возражаете.

— Не возражаю, — сказал я. — И даже польщен.

Разговор с Павликом вдруг открыл мне вполне очевидную истину о вступлении всех нас в возраст третьего поколения живущих. Еще совсем недавно Виктор, Лариса, я были очень молоды. Нас искренне удивляло, что школьная подруга вышла замуж за школьного приятеля и у них родился ребенок. Чьи-то жены изменяли с нами своим мужьям, а сами мы успели не только устроить, но и разрушить собственное семейное счастье. Можно было утешаться, однако: у нас все впереди.

Еще вчера было все впереди, а уже сегодня с кем-то прощались навсегда, кто-то запоздало становился отцом младенца, а почему-то не дедом.

Наши молодящиеся, все еще бодрые, все еще рвущиеся куда-то ровесники! Ну а наши ровесницы? Они и в самом деле чувствовали себя вчерашними школьницами. Многие с бездумной готовностью и столь же бездумной радостью согласились бы вернуть свои восемнадцать лет. Неприятное, горькое, злое было забыто. Экзамены, мучения, связанные с поисками своего места в необозримом пространстве жизни, обиды и несчастья, разводы, аборты, бессонные ночи, тревоги за маленьких детей и за мужей, которые к тридцати годам нередко только еще начинали свой самостоятельный путь. В их жизни наступала пора долгожданного спокойствия и благополучия, а они продолжали зачем-то мечтать о юности.

После всего, что произошло с нами, я с предельной отчетливостью ощущал, как образуется новый слой, свежее кольцо на дереве жизни. Стоило взять какой-нибудь старый номер журнала, перелистать его потускневшие от времени страницы, и тебя вдруг окутывало облако пронзительных запахов студенческой лаборатории. Налетит, охватит, пронесется мимо — и не удержать, не продлить мгновения. В памяти остается что-то неясное, смутное, как размытые сильным дождем следы или запах гари на месте былого пожарища. Та же лаборатория, те же запахи, тот же мир — и уже все иное: изображение стерто, воздух профильтрован, краски выгорели. Иные впечатления, иной строй чувств. Видимо, промелькнувшее в базановских записях имя Кибелы имело к этому какое-то отношение.