Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

— Палата номер три, — лаконично говорит профессор и тяжело вздыхает. Затем постукивает концом автоматической ручки по столу.

Нина Ивановна кашляет, прикрывая ладошкой рот. У нее продолжается трахеит. У нее продолжается бронхит. Иезуит Китаец и врач-психиатр Никанор Леонардович остаются недвижны.

— Надо решать, товарищи. Что будем делать?

— Не вижу особых причин для беспокойства, — берет первым слово Китаец. Он обжимает, растягивает, с медлительной обстоятельностью мазохиста выламывает свои тонкие пальцы. — Восемь сеансов иглоукалывания дали определенные результаты. Я назначил еще четыре.

Похрустывают непрочные суставы.

— Да что говорить. Больной из третьей уже летает. Не верите? Честное слово, Грант Мовсесович!.. Кха!.. Кхо!.. Кху!..

Профессор Петросян нервно барабанит подушечками пальцев по крышке магнитофона.

— Хлысталов тоже летал…

— Неправда! Кха! Кха! Кха! Неправда! — решительно возражает Нина Ивановна. — Я ему тогда не позволила… И поэтому…

Она закусывает губу, встряхивает головой.

— Ваше мнение, Никанор Леонардович?

— Мое? Мда… Ну… Мм…

Врач-психиатр Никанор Леонардович вздрагивает и оживает. Начинает что-то жевать. Какой-то невидимый кусок. Грызть — какую-то невидимую кость.

— Мм… Можно, разумеется, попробовать еще раз, но должен заметить, что больной совершенно не гипнабелен… Мда… Мало того. Не хочет сам и мешает другим…

— В каком смысле?

— Мда… Представьте себе… Мешает. Мысленно… Знает часы моей работы и хулиганит… Форменным образом хулиганит… Я уже просил Нину Ивановну проследить… мда… Не далее как вчера, когда все занимались аутотренингом, он сидел в холле, обхватив голову руками и предельно сосредоточившись… Спросите у Нины Ивановны… Надеюсь, понятно? Мда… Хуже любого глушителя… Мешает, как вы знаете, даже простое неверие, а уж тут… Мда… Самая настоящая диверсия… Саботаж… Сознательные, целенаправленные хулиганские действия… Иначе не назовешь…

— Странно, — пожимает плечами Мурзаханов — Китаец, оставляя в покое свои измученные пальцы. — Мы легко нашли общий язык с Платоном Николаевичем.

— Платон Николаевич! — саркастически усмехается врач-психиатр. — Знаете… Этот наш ложно понимаемый демократизм… Так называемое равенство… Мда… Хотя все мы прекрасно знаем, что никакого равенства быть не может… Даже в чисто психологическом смысле… Извините… Просто я хочу сказать, что этот мальчишка из третьей совершенно несносен. Мда… Кстати, кто это навещал его на прошлой неделе? Высокий такой. С черным чемоданчиком. Отец?.. Тоже, между прочим, отвратительный субъект. Какой-то мерзкий уголовник. С совершенно черным, непроницаемым полем. После него целых два дня я не мог полноценно работать…

— Что-то не пойму. Вы это о ком, Никанор Леонардович?

— О том же, о ком и вы. Об этом… Из третьей…

— Там у меня только Усов…

Нина Ивановна хочет что-то добавить, но заходится в кашле, достает из кармана халата маленький кружевной платок.

— При этом я совершенно уверен, что он здоров. Мда… Обыкновенный бытовой хулиган…

— Давайте оставим эмоции в стороне. Не будем отвлекаться, — постукивая по столу авторучкой, призывает к порядку ведущий. — Вопрос принципиальный…

— Лично я бы готовил Усова к выписке, — говорит Мурзаханов — Китаец. — Нельзя отнимать у такого человека, у такого писателя попусту время, если…

— Писатель? Усов? Мда?.. Что-то не слышал…

— Это ведь еще ни о чем не говорит, Никанор Леонардович.

— Ну, знаете… Все-таки…

Кашель совсем замучил Нину Ивановну.

— Об иных мы только и слышим, а чтобы читать — никогда.

— Вообще-то… Мда…

— Я вам дам, — обещает профессор. — Он подарил мне. Даже с автографом…

Нина Ивановна порывается сказать свое. Свое слово в защиту Антона Николаевича Кустова. Все-таки так нельзя. Огульно хаять, навязывать другим собственное мнение. Исходить из субъективных впечатлений. Пренебрегать объективными показателями. Времена волюнтаризма прошли. Времена тоталитаризма миновали. На последнем занятии Антон Николаевич целых пять минут летал самостоятельно. Разве это ни о чем не говорит? А социальная значимость? А роль науки и техники в современном обществе?..

— Послушайте!.. Нина Ивановна!..

— Не перебивайте. Дайте сказать…

— Я считаю…

— Ну а я считаю…

— Мда… Мда… — то ли соглашается, то ли не соглашается с остальными врач-психиатр Никанор Леонардович, подправляя легкими касаниями тыльной стороны ладони острие мефистофельской бородки.

— Погодите. Вот послушайте, — в свою очередь предлагает профессор Петросян, поочередно нажимая на магнитофонные клавиши.

«Play» — «Stop». Перемотка. «Play» — «Stop».

— Лично я категорически… — говорит Мурзаханов — Китаец.

Щелк-щелк!

— Во всяком случае, мда… с молодым человеком вопрос, мне кажется, совершенно ясен…

Щелк!

«Сосиску вам в рот! Ва фан куло!» — слышится вдруг из динамика.

— Извините!

Профессор Петросян случайно нажал не на ту клавишу.

— Вот! Полюбуйтесь! Мда…

Щелк! Стоп! Перемотка.

— Сейчас… Минуту…

Щелк! Стоп.

— Грант Мовсесович, а разве нельзя выписать сразу двоих?

Щелк!

«Готовьте к выписке Тоника из третьей… Готовьте к выписке Тоника из третьей… Готовьте…» Стоп.

— Что? Кто это?..

Врач-психиатр Никанор Леонардович вздрагивает. Клинышек бородки вдруг начинает расходиться веером, будто зарядившись статическим электричеством.

— Это самая последняя запись, — комментирует профессор Петросян. — Сегодня он бредил всю ночь. Я распорядился отменить инъекции.

— До чего гнусный, отвратительный голос!..

— Это не его голос, Грант Мовсесович… Правда… Совсем не его!..

— Да, действительно, качество записи неважнецкое, — пожимает плечами профессор Петросян.

У врачей тысяча вопросов. У врачей миллион сомнений. И столько же терзаний, разрешение которых во многом, конечно, зависит от них самих. Во многом, но не во всем. Тут какое положение, какую должность или профессию ни возьми, и она окажется причастной, и она окажется ответственной.

От тебя бы тоже многое зависело, женщина. Может, даже больше, чем от остальных. Если бы только могла ты прийти, зегзицею прилететь. Зегзицею на Дунай. Зегзицею по Дунаеви реце. Пришла бы, прилетела, всю горечь яда из раны князя, сокола своего ясного, выпила бы и спасла. Потому что нет для тебя, женщины милостью божьей, выше счастья на земле, чем быть мужчине, господину своему, верной женой, постоянным источником тепла и света. Ибо слишком уж одинок он без тебя, слишком тяжек его труд, непосилен груз жизни.

Явись ты к нему духом незримым в печальный дом, в бедную обитель — в больничную палату на одного с синими шторами — и послушай, о чем кричит он во сне, кого зовет, что просит. О тебе он тоскует, голубка сизокрылая. Тебя ожидает. Ждет терпеливо, когда пробьет намеченный судьбой час и вы снова встретитесь. Место же для него рядом с тобой давно оставлено, заботливо припасено.