Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

— Профессора Петросяна знаешь?

— Баклажанью морду?

— Ну так вот: поручим ему.

— Что?!..

— То самое.

Александр Григорьевич в глубокой задумчивости рисует на несуществующей пыли еще один крест.

— К тому же у них на тебя зуб. Это я до сих пор не давал им. Скажи спасибо.

— За что? Чё я сделал? — заскулил, едва не заплакал Тоник.

— Что сделал? Если понадобится, найдем. И что сделал, и чего не делал. Тут важно решить принципиально.

Тоник всхлипнул, втянул голову в плечи, сжался весь, сморщился. Настоящий старичок. Или младенец.

— Ну-ну! Возьми себя в руки! Ты же мужчина.

Александр Григорьевич вновь зашагал по кабинету, вслух размышляя и делясь своими планами на ближайшее будущее.

— Ровно в девять вы все собираетесь у меня. Выйдет же отсюда только один. Этот один — ты. Тут не все определяет личная симпатия, хотя и она, конечно, играет определенную роль. Чтобы ты правильно меня понял… Нас интересуют будущие возможности, а не прошлые заслуги. Мы скорее радикалы, чем консерваторы, и потому — на стороне молодости. Стариками пусть занимаются другие ведомства. Пускай они их защищают, оберегают, отстаивают права…

Этот стронцо так и шпарил, так и шпарил. Как по радио.

— Ты понимаешь, я бы не стал тратить время на объяснения с тобой, если бы… — Александр Григорьевич остановился на полпути между окном и дверью. — Если бы не нужда в гарантиях. Мы должны быть уверены, что завтра ты не полезешь в петлю. В этом миленьком твоем доме на Строительной. Иначе зачем все усилия? Может оказаться, что мы больше потратимся на свечи, нежели стоит вся игра. Теперь о Платоне, за которого ты так горячо вступился… При нормальном раскладе ему бы осталось написать всего две, ну от силы три книги. Но ведь и без них всего через пятьдесят пять… какой у нас месяц?.. — Александр Григорьевич поискал глазами настенный календарь. — Да, ровно через пятьдесят пять с половиной лет, по данным общественного опроса, он станет одним из самых известных и читаемых писателей в мире. Разумеется, сам он этого все равно не увидит, а те две или три книги ничего не прибавят к его славе. Что жизнь? Один миг. Книгой больше, мгновением меньше — какая разница?.. Ну а об Антоне Николаевиче и вовсе говорить не стоит. Тут потребовалось бы столько энергии… Да вот расчеты, если они тебе о чем-нибудь… Так что поверь, никакого смысла… При том энергетическом кризисе… При том режиме экономии, который всем нам приходится соблюдать… Антону в любом случае не на что рассчитывать…

Тоник сидел ссутулившись, сплетя между коленями бледные длинные пальцы.

— Теперь иди, — сказал Александр Григорьевич. Вид у него был тоже измученный. — Ступай к своей девушке, а к девяти возвращайся. И не опаздывай.

Он тяжело опустился в свое рабочее кресло, не проводив Тоника даже до двери.

Худое аскетическое лицо Антона Николаевича еще более заостряется. Остаются одни очки. Проглотив уйму успокаивающих таблеток, он перестает садиться за руль: не может ориентироваться в быстро меняющемся мире транспортных магистралей. Цепкая память, твердость походки, прямая осанка — куда только все подевалось? Он становится рассеянным, неряшливыми сутулым. Еще недавно будучи всем нужным и для всех интересным, Антон Николаевич вдруг перестает быть тем, чем был: уважаемым доктором Кустовым, человеком дела, человеком успеха. Отстав от находящейся на марше эпохи, он плелся теперь в печальном одиночестве по пыльной дороге, уже и не пытаясь догнать остальных.

И вот, находясь именно в таком состоянии, он укладывает однажды в свой портфель самое необходимое и, никому не сказав об этом, отправляется на вокзал. Он отправляется на Киевский или Московский, Бухарестский или Будапештский вокзал, одновременно напоминающий и купол центрального или периферийного, заполярного или континентального — субтропического уж во всяком случае — рынка, и опрокинутый аквариум, и базилику Сан Джованни инлатерано в Риме. Выйдя из метро, он поднимается по мокрым и уже сухим, обледеневшим и уже оттаявшим, серым, шершавым, широким ступеням, сливается с толпой, входит внутрь и останавливается у светящегося табло.

На табло — время прибытия и убытия ежедневного поезда Будапешт — Москва. На табло — часы прибытия и убытия ежедневного поезда Москва — Бухарест. Антон Николаевич отодвигает твердый кожаный край рукава пальто, вглядывается в положение часовых стрелок. До прибытия поезда Бухарест — Москва остаются считанные часы. До прибытия поезда Будапешт — Москва остаются считанные минуты.

Где-то в вокзальной глубине слабо фосфоресцирует стойка буфета. Жарко светятся стекла с цветными пейзажами. Яркие витражи, призрачные миражи — никчемные рекламы трансконтинентальных рейсов. Вдоль прохода в зале ожидания тянутся ряды, громоздятся штабели навязчиво однообразных кресел, веселых пластмассовых стульчиков без спинок. Черные, белые и оранжевые вогнутые сиденья доставлены сюда прямо со Всемирной выставки пластмасс. Их скопление являет собой как бы многократно увеличенный и умноженный кабинет дантиста. Или складское помещение фабрики тазобедренных протезов. Или склад сидений для унитазов, выполненных по последнему слову технической эстетики и сантехнической мысли.

Кустов присаживается на одно из таких типовых сидений, на один из универсальных безразмерных стульчиков, жестких и пружинистых. Кустов проверяет, удобно ли на нем помещаться, удобно ли отдыхать, ждать. Приладившись наконец, он устраивает на коленях пухлый портфель и принимается разглядывать интерьер — все эти многочисленные колонны, антаблементы, барельефы, горельефы, коринфские вазы, светильники, ложные балкончики и галереи — весь этот романтический альянс дворцовой эклектики и вокзального униформизма, в лоне которого сидят, стоят, снуют, дефилируют по проходу люди — пульсирует толпа, поток постоянно перемещающихся на большие расстояния пассажиров.

Под гулкими сводами громко хлопают крыльями голуби. Цокают по камню подковки и подковы, набойки и подметки, каблучки, каблучищи. Время остановилось, увязло в тесте музейной лепнины, в паутине перепутанных рельсов, застыло в опрокинутой вагранке — под застекленным выпуклым ребристым перекрытием — под высоко опрокинутым над платформами вафельным параболическим желобом дебаркадера.

Кустов попадает в гулкое сырое пространство этой аэродинамической трубы. Он выходит из дворцового помещения на гладко асфальтированную площадку, где две симметрично стоящие обнаженные гипсовые наяды с красными фонарями в руках встречают и провожают поезда. Перрон дальнобойным орудием нацелен в далекий, едва различимый просвет серой хмари. На электронных часах и электронном термометре над перроном вспыхивают поочередно показания температуры и времени, времени и температуры.