Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

— Ну что, герой, с урока прогнали?

Ты уже невольно притормозил и вынужден был что-то ответить, раз старший о чем-то спросил тебя. Она же только усмехнулась одними губами и помяла чернильную тряпку своей распухшей чернильной рукой. А глаза у нее при этом были такие синие-синие и печальные, прямо чернильного цвета глаза — ты никогда раньше не видел таких.

Насколько помнится, никаких новых магнитофонных записей в ту пору ты не сделал. При надобности игралось все старое: «Буги-вуги», «Истанбул — Константинополь нау», сестры Бэри. Да и приятели захаживали теперь к тебе редко: как-то некогда, не до того. Ты все больше вкалывал, грыз гранит науки, ревновал Индиру к брату Дылды, страдал, думал, мечтал, много бывал наедине с собой — словом, жил. Помимо внутренней, однако, существовала и какая-то внешняя жизнь. Так, сначала ты подражал Херувиму, оттягивал вбок левое веко, ибо никак не мог представить себе, и тебе крайне хотелось узнать, что это все-таки значит: плохо видеть. Потом, когда бог даровал тебе это знание, ты таскал с собой повсюду найденные где-то дома ломаные-переломаные очки без дужек и даже, кажется, с одним стеклом. Возможно, это было своего рода решением проблемы «красивой оправы», ибо очков, помнится, ты не желал носить, стеснялся, а то безобразное подобие пенсне или даже монокля, что ты откопал в старом домашнем хламе, и очками-то назвать было нельзя. Так ты решил для себя в свое время проблему очков, бросил окружающим вызов: глядите, какие у меня очки! Да-да, представьте себе. Неужели не нравятся?

Так смазал ты карту будней, Телелюев, отчасти уже смазанную благоприобретенной близорукостью… Кажется, именно в то лето, когда вы окончили восьмой класс, ты ездил к Индире на дачу?

Да, в самом начале июня.

Не могу взять в толк, как это она пригласила тебя к себе на дачу. Вроде ответного визита, что ли? Ведь сколько уже времени прошло с того зимнего дня… А, погоди, вспомнил. Ее мать тебя пригласила. Как раз перед самыми летними каникулами ты наведывался к Индире за какими-то книжками-тетрадками-учебниками. В тот раз она тебя аккурат на дачу и пригласила. А папашу ее ты впервые увидел уже там, на даче — в этой… как ее?.. в Ермолаевке.

Он сидел на крашенном ржаво-коричневой краской крыльце в старых, обтрепанных брюках, в белой майке без рукавов и кривым сапожным шилом с дыркой на конце пришивал оторванную подметку к сандалии. Солнышко припекало, и был этот покряхтывающий от усердия человек изрядно волосат, умеренно лыс, и очки в толстой оправе сползли на маленький утиный нос, и огромный лоб весь был в мелком бисере пота. Ты как-то сразу догадался, что это Индирин отец. Рядом, в ажурном тенечке под деревом, сидела на горшке младшая сестра Индиры — Пигалица. А ты был весь из себя такой нарядный — ну прямо мальчик из трофейного заграничного кинофильма: синий комбинезон, волосы гладко причесаны, на плече фотоаппарат, под мышкой — волейбольный мяч. Пока же ты ехал и шел на эту ее дачу в Ермолаевке, где они снимали комнату с террасой, столько радостных, тревожных и волнующих минут пережил, будто совершил, по крайней мере, кругосветное путешествие. Исходя из масштабов того времени, так, возможно, оно и было, поскольку раньше ты не ездил один за город — во всяком случае, по незнакомому адресу.

Скажи, что испытывает четырнадцатилетний мальчик, когда он едет по приглашению на дачу к пятнадцатилетней девочке, которая ему нравится, руководствуясь при этом подробными указаниями, записанными на листе ученической тетради собственной ее рукой?

Тут не нужно большого воображения.

И легко себе представить, друг, какой красавицей мысленно рисовал ты ее, пока электричка, завывая на скорости, мчалась от Ярославского вокзала в сторону станции Ермолаевка, хотя не стоит упускать из виду того обстоятельства, что в течение учебного года ты шесть дней в неделю имел возможность внимательно, даже придирчиво, рассматривать ее руки, ноги, лицо, несколько раз нарисовать ее со спины, и никаких сюрпризов, следовательно, на станции Ермолаевка тебя не ожидало.

В той или иной мере я отдавал себе, конечно, в этом отчет. И в грезах твоих, признайся, она нравилась тебе куда больше, чем наяву.

Это верно.

Но зачем-то именно наяву хотел ты ее видеть.

Чем это объяснить — убей, не пойму.

В мечтах, вопреки всякой логике и здравому смыслу, тебе казалось, что ты войдешь в огромный дом, вроде царского терема, и увидишь там Красавицу Индиру. Просто невозможно было даже предположить, что поджидающая тебя у обочины шоссе совсем взрослая девушка, даже скорее женщина, в пестром красном сарафане и черных очках с неистово выбивающимися из-под мышек смоляными волосами и есть та самая Индира, мечты о которой сводили тебя с ума. Эти уродливые очки слепца, крупный, пористый, жирно запотевший нос, мучнистые щеки, какая-то дрябловатая, наподобие невыпеченного теста, кожа на веснушчатых плечах — все это настолько не соответствовало образу Индиры Великолепной, что ты оторопел и застыл в ужасе, будто увидел Медузу Горгону.

Кажется, она даже не обратила внимания на твое смущение или истолковала его по-своему. Время прибытия на дачу было оговорено заранее, и, встретив тебя на шоссе, она вместо приветствия сказала только:

— Пошли.

И ты, разумеется, пошел, играя мячом, ударяя им сначала по асфальту, потом по земле, ловя и бросая вновь. Так, не сказав друг другу ни слова, вы дошли до калитки. Вот тут-то ты и увидел впервые ее отца, пришивающего оторвавшуюся от сандалии подошву. А также маленькую ее сестрицу Пигалицу, сидевшую на горшке под деревом в кружевной тени.

Зашивающий Сандалию взглянул на тебя из-под очков скорее холодно, чем дружелюбно, и только много позже ты понял и оценил значение этого взгляда, принадлежащего человеку, который совсем, кажется, не умел притворяться и лицемерить.

Если мать Индиры была домохозяйкой, отдавшей всю себя мужу и детям, то ее отец работал в какой-то проектной организации и подрабатывал по вечерам дома за чертежной доской. В некотором роде он, правда, тоже мог считаться домохозяином — во всяком случае, домохозяином по совместительству, — ибо вся тяжелая работа по дому, включая уборку, закупку продуктов и прочее, лежала на нем. При своей отдавшей ему всю себя без остатка жене он был настоящим вахлаком, что ты понял опять-таки лишь много лет спустя, задним числом. Как и у всякого вахлака, век его оказался не слишком долог: пришел час, когда его сердце, несмотря на так и не иссякнувшее за жизнь желание хозяина, наотрез отказалось вахлачить дальше.

В своей дачной одежде сидящий на крыльце Вахлак Зашивающий Сандалию был демонстративно небрежен, а сама сандалия, которую он зашивал, — старой, потрескавшейся и на вид отвратительной.