Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)

Со своими очень с т а р ы м и и очень и н т е л л и г е н т н ы м и родителями Тункан Загнивающий жил в фундаментальном доме с эркерами на углу улицы Станиславского и того переулка, что вел к небольшому, стоявшему как бы на островке рядом с Брюсовской церковью особнячку с палисадником, где обитал Мальчик С Тройной Фамилией, оставленный на второй год из-за двойки по географии. Небольшого роста, совсем седой отец Тункана — авиационный инженер, и его стройная, высокая, с гладко зачесанными на прямой пробор волосами мать, преподавательница музыки, поддерживали у себя в доме тихую, спокойную, доброжелательную атмосферу.

Сколько же им было тогда лет, с т а р ы м родителям Тункана?

Сорок пять? Чуть меньше?

Взгляни на себя в зеркало, исследователь. Они выглядели старше, чем ты?

Того палисадника, где Мальчик С Тройной Фамилией наблюдал по ночам за звездным небом в подзорную трубу, и того одноэтажного дома-островка, где вы со Второгодником По Географии изучали двухтомную «Историю нравов» Фукса, больше не существует. Мальчик Второгодник полысел, стал доктором наук, но ничуть не переменился: даже сросшиеся на правой руке пальцы не разошлись. Вы листали «Историю нравов» в его особенно уютной при искусственном свете квартире, состоящей из нескольких комнат. Кроме самого Мальчика в доме жила еще полная, молчаливая бабушка-армянка с каменным, как бы навсегда застывшим лицом, а мама с третьим или четвертым папой Мальчика жила в другом городе: то ли в Петрозаводске, то ли в Будапеште. Во всяком случае, после окончания школы Мальчик ездил к ней в Будапешт и отзывался об этом городе восторженно, а ты думал тогда, что он просто хвастает и нарочно преувеличивает, ибо представлял себе Будапешт глухой провинцией, где пишут плохие книги, которые ты безуспешно пытался заставить себя прочитать, и снимают скучные фильмы, которые иногда показывали в Москве. Вы с Мальчиком садились рядышком, клали на колени один из двух тяжеленных, в настоящем зеленом кожаном переплете томов Фукса и медленно перелистывали, бережно переворачивая страницы с золотым обрезом и задерживаясь на рисунках с изображениями всевозможных конструкций поясов невинности разных времен, стран и народов, — поясов, снабженных хитроумными крючками, защелками, замками и ключиками, — а также на старомодных гравюрах типа «Апофеоз студенческой жизни», где на кровати в алькове резвились два почти не прикрытых газом и кружевами XVIII столетия разнополых, исполненных картинно-неестественной грациозности существа, весьма отдаленно напоминающих галантные фигуры картин Фрагонара, Буше и Ватто.

Так вот, в том доме возле небольшой старинной церкви, где тебя, уже обреченного, уже смертельно обожженного мальчика, тайком крестила твоя семидесятилетняя няня, благодаря чему, быть может, ты только и остался жив, ты мысленно примерял к Индире один из этих ритуальных поясов невинности, замыкал на ключик, сам же осторожно, нежно и трепетно снимал его, и эта деликатная процедура тоже, возможно, оказалась одной из причин, которые привели тебя однажды на болото к Голубой Ведьме. Рассматривание «Истории нравов» перемежалось прослушиванием арий из опер — ими куда больше, чем Фуксом, был увлечен в ту нору этот черноглазый, круглоголовый полуармянский мальчик, столь сильный в астрономии и совершенно беспомощный в географии.

Лапа жил тоже неподалеку, в доме музыкантов, ближе к улице Горького, в том же Брюсовском переулке, и у него была миниатюрная, хорошенькая, похожая на фарфоровую статуэтку, просто очень даже красивая мама. А его отец, этакий Пьер Безухов: высокий, крупный, вальяжный мужчина в очках, — играл на каком-то смычковом инструменте в музыкальном театре.

На Тверском бульваре, во дворе под аркой, в полуподвальном этаже густонаселенного дома обитал Бубнила Кособока. Отец у него, как уже говорилось, был детским писателем, и как настоящий писатель, отец Бубнилы курил трубку — вернее, постоянно сжимал ее, погасшую, в левой руке. Он был маленького роста, широкоплечий, с пышной шевелюрой седеющих и потому как бы грязно-серых волос, в пестром пиджаке букле. Он писал свои книги простым карандашом, а на машинке его рукописи перепечатывала мать Бубнилы, с которой к тому времени, к 1956 году, я имею в виду, он, кажется, уже разошелся или вот-вот должен был разойтись. Чистую сторону испачканных, исчерканных отцом ненужных машинописных страниц Бубнила Кособока использовал в качестве черновиков и иногда делился с тобой. Склонив голову набок и закатив глаза, будто для молитвы, совсем как Бубнила Кособока при ответах у доски, отец-писатель, являясь в школу, всякий раз о чем-то долго и горячо спорил с учительницей литературы, а Лидия Александровна — полноватая, флегматичная, скучнейшим образом преподающая литературу учительница — вдруг оживлялась, возбуждалась и говорила энергично, как бы даже немного заискивающе:

— Ну что вы, ваш сын прекрасно… Замечательно… С глубоким пониманием… Первый ученик…

На что и без того похожий, но старающийся еще более походить на живого еще тогда писателя Эренбурга папаша Бубнилы, все никак не желая с этим согласиться, возражал:

— Мне кажется, Лидия Александровна, в последнее время он как-то ослабил… Занимается меньше… Совсем мало внимания уделяет…

И чем больше хвалебных эпитетов произносила учительница, тем чаще посасывал еще на прошлой неделе, возможно, погасшую трубку писатель Псевдоэренбург. Тут и ужу было ясно, что лишь ради удовольствия слышать подобные эпитеты и определения был затеян весь разговор.

Матери будущего крупного экономиста и политического деятеля Херувима, как и его таинственного отца, ты не видел ни разу. Он как бы тщательно скрывал их, никогда не приглашал приятелей к себе, в дом Арже. Была у него старшая сестра, кончавшая, кажется, еще во времена раздельного обучения женскую школу, а отец с ними вроде бы тоже не жил…

Вот кого ты забыл: Вечного Жида Сеню.

Ну что ты! Прекрасно помню. Постоянные стычки с Беллой Лазаревной.

…Узкое, решительное, заостренное, в разлете выщипанных бровей лицо преподавательницы английского языка, вашей классной руководительницы Беллы Лазаревны блестит от крема. Белла Лазаревна — красивая, почти такая же высокая и такая же и н т е л л и г е н т н а я, как мать Тункана, женщина — неумолимо следит за кожей своего лица. Уперев холеную руку с тщательно наманикюренными ногтями в правый бок, она строго оглядывает класс, расслабив ноги и чуть расставив их.

— Белла Лазаревна, можно спросить?

— Никаких вопросов!

— Белла Лазаревна…

— А будешь себя так вести, я тебя с урока вон погоню!

Вечный Жид Сеня шмыгает носом. Вечный Жид Сеня покачивается из стороны в сторону. В ваш класс его перевели недавно, а до того он побывал во многих школах, классах, учительских, дирекциях — во многих школьно-педагогических коллективах, я имею в виду, — но нигде не ужился, отовсюду был изгнан, выжит, переведен. Этот Вечный Скиталец, этот всеми обижаемый и всех обидевший Сеня с постоянным недоуменно-удивленным выражением на лице никому спокойно жить не давал.