Иван Свистунов - Все равно будет май

В Белостоке Сергей Полуяров впервые подумал о том, что раньше и на ум не приходило: Нонна полька. Однажды на улице услышал, как одна женщина окликнула другую: «Пани Ядвига!»

Ядвига! Мать Нонны — Ядвига Аполлинариевна. Конечно полька. И хотя знал, что Нонна родилась в Москве, в Москве жила, училась, считала себя русской, москвичкой, да и отец — типичный русак, все же решил: Нонна полька. По манере ходить, одеваться, улыбаться, кокетничать.

Теперь в каждой проходящей польке Сергей невольно искал Ноннины черточки. И находил.

В одну из июньских суббот выдался вечер, свободный от служебных обязанностей, и Сергей Полуяров пошел в ресторан «Европа», как ему сказали, лучший в городе. Больше месяца он прожил в Белостоке, а ни в одном ресторане еще ни разу не был.

Правда, вечер выбрал неудачный. Уже направляясь в «Европу», встретил однокашника по ленинградскому училищу лейтенанта Ваньку Зуева. Тот работал в оперативном отделе штаба армии и куда-то мчался с озабоченным видом. Узнав, что Полуяров собрался в «Европу», Зуев ужаснулся:

— Ты с ума сошел!

— А что такое? Разве нам запрещено!

— Нашел время по ресторанам шляться. Ты знаешь, какая сейчас обстановка?

— Каждый день такая обстановка.

— Напрасно так думаешь. Очень напряженное положение.

— Всю нашу жизнь напряженное положение. Так никогда сто граммов не выпьешь.

— Не юродствуй! Могу сообщить по секрету. Командующий получил приказ, чтобы соединения заняли боевые рубежи. Сейчас сам уехал на КП.

— Паникуешь, Ваня.

— Глупости. Отправляйся лучше в полк. Я тебе точно говорю.

— Не верю, чтобы именно в тот вечер, когда я собрался культурно развлечься, началась война. Мистика!

— Вижу, ты несерьезный человек! — И Зуев помчался дальше.

Полуяров призадумался. А вдруг! Но летний субботний вечер был так празднично беззаботен, на улицах столько гуляющих, что не верилось в мрачные предупреждения Зуева. Решил: пойдет, посидит часок-другой. Мировая история не пострадает.

«Европа» шумела. Сияли люстры, на белоснежных столиках поблескивали бокалы и приборы, изгибаясь, как эквилибристы, с подносами в руках сновали официанты. На эстраде — джаз и певица. Тонкая, в серебром переливающемся платье до пят, с колесами браслетов на обеих руках и колесами серег в ушах, с яркими от помады губами, всем телом повинуясь скрипкам и трубам оркестра, она двигалась по эстраде и пела страстно и влюбленно не то по-польски, не то по-украински:

Певица тоже показалась Сергею чем-то похожей на Нонну.

В зале потушили свет. Два луча — то оранжевые, то розовые, то зеленые — обняли певицу, и ее длинное змеистое платье, меняя цвет, словно ожило. Она извивалась в скрещенных лучах и пела:

И джаз, и огни, и песня, и водка, и женские духи, и певица, все больше и больше походившая на Нонну, привели Сергея в минорное настроение. Почему-то из головы не шел разговор с Ваней Зуевым. И без Зуева знал: напряжение большое. Только вчера комбат, приехавший из Ломжи, рассказывал, что с сопредельной стороны — так он дипломатично назвал немецкую сторону — ночью был слышен близкий шум танковых моторов. С той, сопредельной, стороны перебралась женщина-полька и клялась маткой бозкой ченстоховской, что фашисты через два-три дня начнут войну. А может быть, все это провокации? Ведь газеты пишут, что отношения у нас с Германией хорошие, что стороны точно соблюдают договор о ненападении.

В графине оставалось граммов сто водки, когда к столику Полуярова подошел низенький рыженький мужчина в черном костюме с белым уголком платка, выглядывающим из кармана пиджака.

— Дозвольте, пан офицер?

Говорил мужчина по-русски, но с сильным акцентом. Когда официант принес ему бутылку вина, рыжий поднял бокал:

— Нехай не будет войны, пан офицер!

Только теперь Сергей обратил внимание, что, кроме него, в ресторане не было ни одного советского офицера, во всяком случае в форме. Стало как-то тревожно. Было такое чувство, словно он один оказался голым среди одетых. Опрокинул в рюмку из графина остаток водки, выпил залпом и, не закусывая, вышел из ресторана. А вдогонку звучала все та же песенка:

Теперь гуляющих на улицах города было мало, и Сергею то и дело стали попадаться военные, куда-то спешившие. И почти у каждого в руках чемоданчик.

— Что за чертовщина? Или учения начинаются?

Проходя мимо горкома партии, Полуяров увидел, что, несмотря на поздний час, здание ярко освещено, входная дверь то и дело хлопает.

«Новая мода: по ночам заседания проводят», — подумал Полуяров.

Домой пришел в тревожном настроении. Из головы не шли странные предупреждения Зуева, офицеры с чемоданчиками на ночных улицах Белостока. А если… Раздевшись, в одних трусах подошел к раскрытому окну. Белая луна стояла над спящим городом. На фоне неба темнел силуэт костела. Черные спящие деревья неподвижно стояли в сквере напротив. Обычная предрассветная тишина. Только далеко, на железнодорожной станции, время от времени перекликались паровозы, да порой по камням тротуара стучали каблуки запоздавших прохожих.

Сергей завел будильник на восемь. Завтра, вернее, уже сегодня — воскресенье, можно и поспать.

…Проснулся от толчка, словно из-под него пытались вытащить кровать. Приподнялся. Удар гигантской кувалды потряс дом. Кровать снова рванулась, и Сергей очутился на полу. Вскочил на ноги, еще не понимая спросонья, что произошло.

Новый удар раздался совсем близко. Запрыгали на полу осколки окопных стекол, сорвался со столика и разлетелся вдребезги графин с водой. Взглянул на часы: три пятнадцать. Теперь понял: бомбят! Быстро оделся и выскочил из дому. По улице к штабу полка бежали офицеры. В районе вокзала что-то рвалось, и дым, густея, поднимался к утреннему, еще только на востоке посветлевшему небу.

Издали увидел: черно-багровый взрыв рванул землю возле зданий, где размещались штаб армии и УНКГБ — УНКВД.

— Прицельно бомбят, гады!..

Стрелковый полк, поднятый по тревоге, уже строился на просторном плацу перед зданием штаба. Команды, возгласы, беготня. На эмке к зданию штаба подъехал командир полка. Прижимая к бедру, чтобы не болталась, кобуру, бросился на узел связи. То, что всегда невозмутимый, даже высокомерный в своем спокойствии полковник бежал, как новобранец, на виду у всех подчиненных, сказало Сергею Полуярову больше, чем бомбежка, чем зловещие клубы багрово-оранжевого дыма над железнодорожной станцией. В мозгу билось чудовищное в своей неожиданности и грозности слово: «Война!»