Иван Свистунов - Все равно будет май

— Папа и мама! Поздравьте! Уезжаю в Москву учиться. На рабфак!

Какие тут поздравления! Услыхав о Москве, Анна Ивановна испугалась. Ей, за всю жизнь только раз ходившей пешком в Киев, Москва представлялась неким градом Китежем, находящимся за тридевять земель. Умом понимала: придет день, когда ясным соколом улетит Алешенька. И боялась такого дня. Как отпустить сына в далекую Москву, где на каждом шагу будут подстерегать его напасти: трамваи, болезни, дурные женщины?..

Федор Кузьмич, хотя и боязно было расставаться с сыном, понимал: правильно решил Алексей. Раз в кузнецы не пошел — пусть пробивает дорогу в науку.

— На кого ж будешь учиться? — смирившись, поинтересовалась мать.

— В рабфаке искусств. На писателя.

Признание сына совсем смутило Анну Ивановну. Артисты, музыканты, клоуны и писатели, по ее мнению, были людьми неосновательными, вертопрахами. Что-то сомнительное и даже постыдное было в их занятиях. Если Лешеньке вздумалось ехать учиться в Москву, то лучше бы выбрать профессию серьезную, солидную, — скажем, врача, агронома, учителя. И кормить будет, и от людей почет и уважение. А то… Было отчего закручиниться.

Уехал Алеша, и жизнь стала пустопорожней, как щи без мяса. От письма к письму. Первое время сын писал часто, по два-три письма в неделю. Описывал все: как волновался на приемной комиссии, как устроился в общежитии, с кем подружился. А какой замечательный город Москва! Сколько здесь исторических памятников, музеев, театров. И все надо посмотреть, везде побывать, все узнать.

На зимние каникулы сын приехал повзрослевший, радостный. Ходил по избе широкими мужскими шагами, рассказывал о столице, о занятиях, о новых друзьях или читал наизусть стихи. Да так громко и хорошо, как артисты по радио:

Незаметно пролетели каникулы, и снова медленной чередой потянулись дни: когда-то придет лето, когда-то снова приедет Алешенька?

Но в июне пришло письмо, грянувшее как молотом о наковальню. Алеша летом домой не приедет. Собрался с товарищами на Кавказ посмотреть Эльбрус, пройти по Военно-Грузинской дороге.

Как ни горька была весть, родители все же радовались: Алешеньке хорошо!

Так бежало время. Все реже приезжал Алексей Хворостов в Троицкое. Он уже учился в Московском университете, готовился стать учителем (слава богу, прошла блажь идти в писатели).

И вот наступил день, когда Алексей сообщил родителям о своей женитьбе. Жена, как и он, студентка, тоже будет преподавателем, зовут ее Азой. И он ее очень, очень, очень любит.

Удар был неожиданный, под самое сердце. Почему не попросил родительского благословения или хотя бы совета? Да просто предупредил бы. Рос таким послушным, ласковым мальчиком, без спроса, бывало, шага не ступит. А тут — на тебе! Будто они и не родители. Смутило и то, что невестку звали по-чудному, не по-русски — Азой. Кто такая, какого роду и племени — не известно. Аза — и все!

Федор Кузьмич ходил мрачный, как кузнечный мех. Собрался отчитать сына по-свойски, да передумал. Делу не поможешь, только озлобишь. Видно, у молодых теперь такая мода.

Вроде смирилась и Анна Ивановна. Только по ночам, когда засыпал муж, плакала в подушку: за что их так обидел ненаглядный Алешенька!

В начале января пришла телеграмма: «Приезжаем на каникулы. Целуем! Алексей, Аза».

Разом забылась обида. Анна Ивановна заметалась по избе, как девка в ожидании сватов. Не ударить бы лицом в грязь перед невесткой. Она столичная, наверно, избалованная и привередливая, привыкшая к городским порядкам. Надо, чтобы и в их избе все было в лучшем виде.

На станцию встречать дорогих гостей Федор Кузьмич поехал на колхозной полуторке — уважил председатель колхоза. Московский поезд подкатил к перрону запорошенный снегом, окутанный паровозным дымом и паром. У Федора Кузьмича от волнения или морозного ветра слезились глаза. Выругался:

— Совсем ослаб, старый дурак!

Из вагона первым выскочил Алексей и, не поздоровавшись по-настоящему с отцом, бросился помогать молодой жене сойти с высоких обледеневших ступенек.

Федор Кузьмич с обидой отметил такую промашку сына.

В лицо била метель, и Федор Кузьмич сразу не рассмотрел невестку. Только сверкнула из-под платка черным глазом:

— Здравствуйте!

Ни по имени, ни тем более отцом Федора Кузьмича не назвала.

Это он тоже отметил про себя.

Азу посадили рядом с шофером, а отец и сын забрались в кузов. Было холодно, мело, и разговаривать особенно не пришлось. Все коротко:

— Как здоровье, отец?

— Ничего, тяну. А ты?

— Все благополучно. Мать как?

— Скрипит!

И вся беседа.

В избу вошли заметенные снегом, притоптывая. Сбросив пальто и шапку, Алексей стал помогать жене.

«Что-то уж очень он вокруг нее вьется, — с той же обидой засек Федор Кузьмич. — Видать, крепко взнуздала!»

Наконец Аза освободилась от платка и шубы и, еще поеживаясь от недавнего холода, прошлась по чисто вымытым половицам. В избе стало тихо, так тихо, что совсем по-ночному застучали часы на стене: невестка оказалась нерусской. Не то еврейка, не то цыганка. Это было видно по всему: по бледно-коричневому цвету лица, по темным густым бровям, по носу с горбинкой, а пуще всего по глазам — черным, большим.

Старики растерялись. Смотрели на невестку и с неотвратимой ясностью убеждались: чужая кровь.

Алексей с недоумением посмотрел на мать и отца. Не мог понять, что поразило родителей в Азе. Мать стояла у стола с тарелкой в руках. Ей казалось, что произошло непоправимое.

— Чего стала! — сердито крикнул на жену Федор Кузьмич. — Ужинать готовь. Люди с дороги.

— Сейчас, сейчас! — спохватилась Анна Ивановна и, бестолково суетясь, начала накрывать на стол.

Мужчины выпили по рюмке водки. Анна Ивановна, смущаясь, словно сама была в гостях, пододвинула невестке тарелку с домашним салом:

— Кушай, Азочка! — и совсем смутилась: «Может, она сала и не ест?»

Но Аза взяла кусочек, положила на свою тарелку. Ела медленно, как бы нехотя, и вилку держала по-чудному, в левой руке.

«Не левша ли? — подумала Анна Ивановна. — Или у них так положено?»

Разговор за столом не завязывался. Алексей рассказывал об университете, о том, как они живут, где снимают комнату. Анна Ивановна робко поддакивала, а Федор Кузьмич хмуро молчал и одну за другой осушил пять рюмок водки, что с ним случалось редко, разве только на престольный праздник.

Аза тоже молчала и ела, видимо, для приличия, чтобы не обидеть родителей мужа. Когда Алексей подвинул ей миску с солеными огурцами, подняла на мужа большие тревожные и радостные глаза.