Иван Свистунов - Все равно будет май

Гнев клокотал в душе Семена Карайбога, как кипяток в котелке.

— Вот гадина! Знает, что их дело табак, а все же норовит еще хоть одного нашего парня угробить, будто мало людской крови пролили они во всей Европе.

А немка смотрела на него ясными глазами, и, сколько он ни искал, не мог найти в них ни хитрости, ни кровожадности. Наоборот, ему даже казалось, что во взгляде немки теплится непонятная тревога и детская надежда.

«Притворяется, стерва!» — про себя заключил Семен, но стоял в нерешительности. Если бы перед ним был немец, он знал бы, что делать: «Хенде хох! Мать твою так! Руки вверх. И айда со мной в штаб. Там разберутся, что ты за птица». А тут — баба! И один выход: смотреть на нее с презрением.

И Карайбог смотрел на женщину, стараясь взглядом выразить всю силу своего негодования и мужского презрения. Впрочем, это не мешало ему быть объективным и в душе признаться, что стоящая перед ним немка — баба что надо. Вслух — все равно она не поймет — проговорил:

— Хороша Маша, да не наша!

Конечно, немка не поняла, что сквозь зубы процедил младший лейтенант, но она была женщиной и по его глазам без труда догадалась, что понравилась русскому. Может быть, это сознание и придало ей смелости. Осторожно дотронулась до его руки:

— Ком, Иван!

Семен невольно оглянулся: нет ли поблизости начальства? А то хана! За связь с местным населением по голове не погладят. Не посмотрят, что ты весь в нашивках за ранения и увешан орденами и медалями. В два счета на губе очутишься. У командира полка характер уставной. Отца родного не уважит, если тот порядок нарушит.

Но вокруг ни одной живой души. Только верблюжьи караваны руин.

Женщина стояла рядом, и ее белая рука с трогательной голубой ветвью вены под светлой кожей блондинки доверчиво лежала на рукаве его гимнастерки. Семен даже слышал запах не то духов, не то молодого женского тела.

…Фронтовая судьба Семена Карайбога сложилась так, что за все годы войны он не знал ни одной женщины. Другие, кто был удачливей, как-то устраивались и на переднем крае.

Семен же Карайбог при своем остром языке и беспокойном характере не имел опыта в любовных делах, не умел обращаться с завлекательным и привередливым женским полом. К тому же коварный удар в спину, нанесенный Фенькой-Вред, сделал его убежденным женоненавистником.

— Ком, Иван! Ком! — повторила немка.

А может быть, она совсем и не собирается его убивать? Тревожно и горько смотрят ее глаза. Нет в них ни ненависти, ни угрозы. Может быть, просто беда у нее какая?

Карайбог снова оглянулся. Никого нет. Только высоко в просторном и спокойном небе пролетел тяжелый самолет, серебристо поблескивая на солнце.

…Как витязь на распутье, стоял Семен Карайбог на перекрестке, вспоминал свои же доводы и наставления: «На немок, ребята, и не смотрите. Не роняйте своего советского достоинства победителей-бойцов. Да и о бдительности помните!»

Конечно, никуда он не пойдет с немкой. Но и на перекрестке стоять незачем. Еще увидит кто-нибудь и сделает из мухи слона. Лучше отойти в сторонку. И Семен нерешительно шагнул в направлении, куда показывала немка.

Теперь, когда русский наконец-то сдвинулся с места, глаза женщины засветились радостью. Вместе пошли по улице, обходя кирпичные завалы, переступая через срезанные снарядами и минами ветки деревьев с молодой, но уже увядшей листвой. Шли мимо мертвых танков с порванными гусеницами, мимо пушек, безнадежно и тупо упершихся в землю онемевшими глотками, мимо пятнистых перевернутых грузовиков с вывалившимися внутренностями, мимо легковушек, панически распахнувших дверцы, — мимо всего того, что еще вчера было войной, что еще вчера двигалось, гремело, убивало, а сейчас валялось на улицах разрушенного города, как никому не нужный, никчемный хлам.

Женщина шла немного впереди Семена, но то и дело оглядывалась, чтобы убедиться, что русский идет сзади.

«Еще подумает, что я труса праздную. Как бы не так!» — и Карайбог даже приосанился. Нет, он не даст немке и малейшего повода усомниться в его храбрости и выдержке. Гвардеец!

На углу, сворачивая в довольно узкий переулок, женщина еще раз оглянулась, и Семен снова увидел ее улыбающиеся глаза. Они были такими радостными, что он невольно подумал: «Не влюбилась ли?» — и сразу же прогнал вздорную несуразную мысль. Окажись на его месте любой другой, все равно так же смотрела бы она ему в глаза, смущаясь, говорила: «Ком!»

Стыдясь своей мягкотелости, Карайбог даже покачал головой: «Выходит, завлекла тебя, Семен, немка, как доверчивого карася». На память пришла песенка, какую в лирические минуты имел обыкновение напевать, правда, прескверным, огрубевшим от строевых команд голосом, гвардии старшина Тростянец:

Карайбог усмехнулся:

— Вот так и меня… Пидманула!

Хотя вокруг сутуло толпились остовы разрушенных зданий, валялось ничейное, покореженное, сослужившее свою службу оружие, то тут, то там навалом дичал бездомный скарб, все же день был таким солнечным, майским, что Семену не верилось, что в такой благословенный день ему угрожает какая-то опасность.

А может быть, пойти с нею и узнать, в чем дело? Кому он причинит вред или зло, какое совершит преступление, если пойдет с женщиной! Война уже окончилась, мы победили, и идущая впереди женщина ему теперь не враг.

Немка подошла к полуразрушенному бомбой или снарядом дому, одна часть которого уцелела и, как видно, была обитаема: в окнах поблескивали стекла, перекрещенные бумажными полосками, кое-где виднелись занавески.

Немка ключом открыла парадную дверь. («Запирают. Аккуратный они народ», — про себя отметил Семен).

На пороге Карайбог остановился в нерешительности. Голос благоразумия твердил: «Куда ты идешь? В немецкое логово. На верную смерть. Поворачивай оглобли, пока не поздно!»

Словно почувствовав, какие сомнения одолевают русского, женщина ободряюще улыбнулась:

— Иван! Гут!

Не сами эти слова, а скорее тон, каким они были произнесены, решил все: «Черт с ним! Пойду посмотрю, что там такое!» — Карайбог шагнул через порог.

После дневного яркого света в коридоре, куда он попал, казалось совсем темно. Пахло кирпичной пылью, под ногами хрустела штукатурка. Карайбогу показалось, что в темноте раздался скрип: не то шаги на лестнице, не то открылась невидимая дверь.

«Тут мне и каюк!» — снова мелькнула мысль, и он невольно дотронулся до автоматного приклада, словно хотел лишний раз убедиться, что оружие находится на месте.

Женщина взяла его за руку:

— Ком, Иван! Гут!

Глаза уже привыкли к темноте, и Карайбог различал в полумраке длинный коридор, в спешке заставленный домашним барахлом. Навалом лежали узлы с бельем и одеждой, до потолка взгромоздились чемоданы и корзины, банки и жестянки, из разных углов выглядывали колеса детских колясок и тускло поблескивали рога велосипедов — обычные приметы развороченного человеческого быта.